– Честное слово, Грег, я вовсе не это имела в виду. Я была так расстроена, да еще эта ужасная необходимость сидеть здесь, – она бросила на меня ядовитый взгляд, – что я была просто не в себе…
– Постарайся забыть, моя дорогая, – сказал Маннеринг. – Оба мы расстроены. – Он потер руки. – Сейчас я буду иметь дело с инспектором.
– Мисс Уэйд, – сказал я, – в другой комнате ваш брат вместе с мистером Холмсом и мистером Батлером. Если вы хотите присоединиться к ним, они вас ждут. Они не знали, где вы находитесь. Пруэн, вам тоже лучше выйти.
Она с такой готовностью вылетела из комнаты, что мрачность Маннеринга заметно усугубилась. Он стоял, сплетая и расплетая пальцы; затем сел у стола. Когда девушка и Пруэн покинули комнату, я шепнул Хоскинсу, стоявшему у дверей:
– Уберите Коллинса из той комнаты. Пусть они поговорят, а он слушает.
Затем, отправив и Мартина, я повернулся к Маннерингу, держа блокнот наготове. Похоже, Маннеринг не обратил на него внимания. Он, обмякнув, сидел в кресле, настолько погруженный в свои горькие размышления, что, когда я поймал его ответный взгляд, в нем ровно ничего не отражалось. Атмосфера в комнате изменилась; теперь в ней не чувствовалось такого напряжения. Он сидел, сжав кулаки и постукивая друг о друга подушечками больших пальцев; но теперь он немного подтянулся. Когда Маннеринг заговорил, слова вырывались у него с трудом, словно он только что вышел из драки.
– Какие ко мне претензии? – спросил он.
– Претензии?
– Да, и вы знаете, что я имею в виду. Я человек. И меня не волнует, что эти свиньи… Меня никогда не интересовало, что они думают о моей жизни, но о ней пришлось задуматься… когда стали сдавать клапаны, – он прижал руку к сердцу, – и оно начало давать перебои. Я никогда ничего не делал, предварительно не обдумав. Я пытался заниматься какими-то мелочами, но потом – трах, и вы знаете, что происходит. И я предстаю глупым идиотским ослом, которых я ненавижу, – тихо сказал он, стиснув зубы с такой силой, что лицо у него побагровело. – Господи, если и есть в мире нечто, что я ненавижу от всей души, то это роль такого идиота…
Невольно я поймал себя на том, что этот человек начинает вызывать у меня симпатию.
– А не кажется ли вам, – сказал я, – что если бы вы не думали так много на эту тему и постарались бы забыть…
– Приходится думать! Приходится! Попросите человека, который входит в комнату, чтобы он не смотрел на стены. Попросите его, когда он в театре, отводить глаза от сцены. Вы всегда видите самого себя. По крайней мере я… И совсем недавно мне казалось, что это совершенно правильно. Мне нравилось, как я выгляжу в собственных глазах, – сообщил он мне, бессознательно обретая высокомерное выражение, – поскольку все было хорошо и правильно, и я больше не выглядел дураком по сравнению с… Но что-то изменилось – вдруг! – и теперь меня куда-то тащит, а я все говорю и говорю… Послушайте, я кое-что совершил; это в самом деле было, по мне не хотелось бы распространяться на эту тему, разве что она как-то имеет ко мне отношение, но все это выглядит такой ерундой, что когда я рассказываю, то кажусь сам себе полным олухом. Вы понимаете меня? Мне приходилось оскорблять людей. Вспоминаю, что случалось это в давние времена – откровенно говоря, я придерживался весьма низкого мнения о них, – достаточно спокойно сообщил он мне, – а теперь я это делаю сознательно. Особенно по отношению к той публике, что толпится вокруг Мириам…
– Вы их знаете?
– Я знаю Холмса и эту девицу Кирктон, вот и все. У меня нет никакого желания встречаться с остальными, – холодно уточнил он, – ибо они меня совершенно не интересуют. Помню, что когда увидел у Мириам фотографию этого Сэма Бакстера, цветной увеличенный снимок, – она любит такие детские игрушки, то дал чисто научное сравнение, черточка за черточкой, этого типа и рыжего орангутанга из Малайи.
– Без сомнения, весьма научный подход.
Он задумался.
– Речь, конечно, идет не только об этих фактах. Однако, когда Мириам стала мне рассказывать, что Бакстер, всего лишь восемь месяцев пробыв в каирском посольстве, стал говорить по-арабски как местный уроженец, я дал этому соответствующую оценку. – Его улыбка снова сменилась удивленным и горестным выражением. – Почему я не хочу встречаться с ними? Почему? Да я могу поставить в тупик любого из них, могу нокаутировать любого так, что он неделю не придет в себя, могу… Но вместо этого я проявил себя полным идиотом, уронив сундук с посудой… а затем упал в обморок, как институтка!..
Он вскочил с кресла.
– Плохо! И я должен справиться с этим в одиночку. Я рассказываю вам об этом частью для того, чтобы снять груз с души, а частью – чтобы объяснить, почему я сегодня так глупо повел себя в вашем кабинете. Не знаю, что случилось со мной, разве что сказалась ссора с вашим констеблем. Я просто выключился, но почему это случилось со мной, когда вы упомянули человека со светлыми бакенбардами, напавшего на вашего сержанта? Почему? Понятия не имею. И я ровно ничего не знаю, что тут случилось этим вечером, и, уж конечно, никогда раньше не видел этого мертвеца.
Сняв груз с души, он с силой перевел дыхание; я убедился, что он снова начинает играть ту же роль, обретая под слоем грима привычный облик солдата удачи. Атмосфера опять неуловимо изменилась. Он улыбнулся, и из презрительного выражения его лица и жестов можно было сделать вывод, что он готов отпустить реплику типа: «Прочь тоску! Ричард снова на коне!» Мне пришлось попридержать его.
– Если вы ничего не знаете о событиях этого вечера, – спросил я, – откуда у вас эта записка?
Я положил ее на стол. Ухмыльнувшись, он бросил на нее беглый взгляд (казалось, что он пытается взять себя в руки), но, похоже, не проявил особого беспокойства. Рассмотрев записку, он перевел взгляд на меня:
– Значит, она попала к вам в руки в полицейском участке, – тихо сказал он. – Я так и думал, что, должно быть, там ее потерял. Если вам нужна правда, то я подобрал ее в квартире Холмса.
Не моргая, он в упор глядел на меня.
– В квартире Холмса… Когда?
– Сегодня вечером, как раз до визита в музей.
– Кажется, вы сказали, что не знали об отмене встречи в музее? А если вы побывали у Холмса… когда, кстати, это произошло?
– Примерно в двадцать минут двенадцатого.
– Разве вам не сказали, что встреча отменена?
– Нет, не сказали, – спокойно ответил Маннеринг. – Видите ли, там никого не оказалось.
Чтобы обдумать эту возможность и прикинуть, как действовать дальше, я обошел вокруг стола, снова перечел записку и положил ее на место.
– Хорошо, – сказал я. – Давайте послушаем, как все это выглядело.
– Как я уже излагал вам, у музея я очутился около одиннадцати. Мириам с братом были на каком-то званом обеде, откуда и должны были подъехать к музею; я не сопровождал ее. Но подумал, что с тем же успехом могу войти в музей с кем-то еще… чтобы не выглядеть человеком со стороны. – Он стиснул зубы. – Холмс был единственным, кого я знал. Так что, как я и говорил, в двадцать минут двенадцатого я очутился на Принс-Регент-стрит. Посыльный в холле сказал, что компания поднялась наверх, и не хотел меня пускать. Я, понятное дело, поставил его на место и поднялся.
