близко, что два-три человека, находившиеся на палубе, свесившись через ограждающие рейлинги[10], попытались до него дотянуться. Было заманчиво пощупать повстречавшийся айсберг, почесать его искрящийся мелкими бриллиантами бок.
В этот момент Гриша в шляпе, опьянённый скоростью и близким соседством ледяного красавца, позвал: «Вареник, смотри, как…» Но закончить не успел. По-видимому, он хотел завершить фразу словами: «… я лихо заруливаю» или «…красиво мы с тобой идём…». Как тут же последовал внезапный чудовищной мощи удар по корпусу судна. Вареник, выронив из рук циркуль и карандаш, по инерции ввалился в ходовую рубку и в ужасе увидел то, что никак не вписывалось в учебные программы средних мореходных училищ: какой-то потусторонней силой судно неудержимо выдавливалось из воды.
Это было нечто невообразимое. Сначала вверх резко пошла носовая часть, потащившая за собой добрых полкорпуса и заслонившая полнеба, затем судно перевалилось на правый борт и пошло боком, опять погружаясь в воду. От борта по обширной зеркальной поверхности моря побежала высокая пенная волна. Пароход, почти не теряя хода, стал раскачиваться, как маятник. Когда качка угасла и судно встало на ровный киль, пришли к выводу, что мы, находясь в недопустимой близости от айсберга, на полном ходу наехали на выступ его подводной части. Поскольку форштевень[11] судна, предназначенного для плавания во льдах, скошен под большим углом, то оно стало наползать на монолитный выступ, пока не продвинулось по нему до критической точки, задрав высоко нос и утюжа его килем до середины корпуса.
На наше счастье, выступ оказался с уклоном, и мы сползли с него боком, как с горки, в родную стихию. При спуске с «горки» крен судна достиг своего предела, и внутри всё стало с грохотом падать и рушиться: на камбузе — посуда из специальных гнёзд, в каютах — люди из коек и повсюду — многочисленные предметы с полок, столов и стеллажей. Наверное, единственной вещью, которая не упала, была фетровая тирольская шляпа с пером, по-прежнему плотно сидевшая на твёрдой Гришиной голове.
При наезде на айсберг я лишился всех запасов домашнего варенья, которые вёз от самого Ленинграда и которые перед этим, как нарочно, выставил на столе для ревизии. В результате пространство между столом и двухъярусной койкой стало представлять собой нелепейший натюрморт: среди высоко торчащих баночных осколков растекалась ароматная масса конфитюров из протёртой смородины, клубники, земляники и «царского» варенья из крыжовника. Частью этого натюрморта стали мои книги, среди которых я сразу же заметил упавший, к сожалению страницами вниз, томик Клода Гельвеция, которого штудировал на ночь, чтобы быстрее заснуть, а также блокнот с моими записями, набор рисовальных принадлежностей, пепельницу, карандаши, чудом не разбившийся графин для воды, настольную лампу. Ещё тогда подумал: «Будь я живописцем, непременно отобразил бы всё это на полотне. Лучший натюрморт трудно представить».
Мой сосед Борис Симхович, заглянув в каюту и увидев столь неожиданную картину, застыл от изумления:
— Прежде чем убрать это роскошество, прошу разрешения попробовать немного вашего варенья. Вот то, с краю, мне кажется особенно аппетитным. Пока всё окончательно не смешалось, дерзну снять пробу.
— Там же стёкла, — возразил я.
— Мы аккуратно. Пока сбегаю за ложками, пожалуйста, ничего не трогайте.
Как только он принёс ложки, мы осторожно начали пробовать.
— Это шедеврально, — восклицал сосед, смакуя растекающиеся сладости, — особенно вон в том углу. Пробуйте из моей ложки, если не брезгуете, а то вам не дотянуться.
— Это «царское» варенье, — пояснил я, — фамильный рецепт…
— Вы что, царских кровей? По фамилии — не скажешь.
— Просто название такое, а делается оно из крыжовника. Из ягод удаляется часть мякоти с косточками, и они долго варятся в сиропе с вишнёвыми листьями. Жена делала.
— Надо будет запомнить, ничего вкуснее не едал. Ну, здесь понятно — земляника. Тоже неплохо. Здесь протёртая с сахаром смородина, но она уже подпорчена западным духом Гельвеция, с которого я её соскрёб. А вот в пепельнице, поскольку мы не курим, без примесей. Если не ошибаюсь, черничное желе.
Мы сидели на корточках перед разлившимися маленькими земными радостями и пробовали их на вкус, осторожно снимая с самого верха. Глубже могли быть стёкла.
— Вот видите, — заключил сосед, окончательно облизывая ложку, — нет худа без добра. Если бы этот подлый айсберг не поставил нам подножку, разве я попробовал бы когда-нибудь в своей жизни «царское» варенье? Уверяю вас — никогда! Вы специально для меня банку не стали бы открывать. Так что спасибо айсбергу и вашей жене. И слава Богу — второй «Титаник» с нами не случился. Кстати, насчёт «Титаника»: мало кто знает, что до последней минуты машины этого гиганта работали на «полный назад». Неумолимо влезая носом в пасть океана, он пятился, на считанные мгновения отодвигая уготованную ему участь. Боролся до самого конца.
А мы после наезда на айсберг, всего лишь покачавшись с борта на борт, опять встали на ровный киль и, не меняя курса, пошли дальше, подсчитывая убытки от разбитой посуды и вспоминая Гришу в шляпе недобрым словом.
Айсберг, на который наехали, даже не шелохнулся.
— Да, крепко делают у нас в Союзе корабли, с запасом, — делился за трапезой впечатлениями старший помощник капитана, — какой-нибудь «иностранец» сразу бы развалился. А здесь всё сработано с поправкой на всяких Гриш в шляпе и Вареников.
— А Валера тут при чём? — попытались возразить старпому.
— Вареник — начальник ходовой вахты. Вся ответственность на нём. А в этот момент он, ёшкин кот, пошёл прокладку на карте делать, вместо того чтобы вперёд глядеть и айсберги обходить.
С тех пор «Капитан Марков» стал обходить айсберги стороной. Урок пошёл впрок. Бережёного Бог бережёт.
Здравствуй, Жора, Новый год!
Прошло два месяца после выхода экспедиционного судна «Капитан Марков» из осенних вод Финского залива. За это время оно успело посетить две советские антарктические станции. После чего направилось к западным берегам Австралии для пополнения топлива, воды и продовольствия. Приближался Новый год. Поскольку мы двигались к востоку, пересекая довольно частую сетку меридианов, стрелки судовых часов, согласно поясному времени, приходилось переводить вперёд через сутки-двое. В связи с этим у нас возник спор, по какому времени встречать Новый год. По судовому выходило в 23 часа 50 минут, по поясному — в ноль часов. Одни настаивали встречать по судовому, другие — по поясному. Третьи, кто успел уже отметить его на четыре часа раньше вместе с Владивостоком, куда было приписано наше судно, предлагали поднимать бокалы трижды: в 23.50, в ноль часов и в три, когда московские куранты начнут отбивать полночь.
