его Ваня. — Я бы сгорел от стыда, если бы мне дали по физиономии.
Крохотное окошечко секции подростков было закрыто. Над ним висела унылая дощечка, на которой крупными буквами было нацарапано: «Сегодня требований на молодую рабочую силу нет», а ниже — объявление. В нем говорилось, что в ФЗУ паровозного завода требуются сто подростков в возрасте от 15 до 18 лет для обучения на квалифицированных рабочих по холодной обработке металла. Обучение рассчитано на три-четыре года. Учиться и работать нужно шесть часов, с сохранением оплаты за полный рабочий день.
— Вот как раз то, что мы ищем, будем одновременно работать и учиться, — обрадовался Ваня и согнутым пальцем нетерпеливо постучал в фанерную загородку похожего на скворечник окна.
Загородка с треском распахнулась, и простуженный голос недовольно рявкнул из окошка:
— Чего барабанишь, что надо?
Ваня, заметив в окне волосатую руку, зажавшую в пальцах шахматного коня, волнуясь, объяснил, что он и два его товарища хотели бы поступить в ФЗУ.
— Поздно, ребята, надумали. Третьего дня на паровозный набрали полный комплект учеников, — сказал невидимый за перегородкой простуженный человек, и окошечко с шумом закрылось.
— Что же делать теперь? — растерянно спросил Ваня.
— Давайте пойдем в комсомольский комитет, — предложил Альтман.
Комитет помещался еще выше, на третьем этаже, рядом с читальной комнатой, где на столиках лежали аккуратно сложенные пачки газет и журналов, а на стульях чинно сидели читающие люди. Полстены занимала разрисованная акварельными красками стенгазета «Молодой безработный», у которой топталось несколько человек. В центре газеты была карикатура на Герцога, выжимающего над головой четверть самогона. Подпись под рисунком гласила: «Наш Мацист ставит мировой рекорд».
Широкие фортки были открыты настежь, воздух в читальне чистый и свежий. Входившие знали, что курить здесь запрещено. За деревянным прилавком сидела интеллигентная женщина в пенсне, присевшем, будто бабочка, на ее крохотном носике, а за спиной женщины поднимались от пола до потолка ряды книг, похожие на стену, выложенную из цветных кирпичей.
— Можно мне записаться в библиотеку? — спросил Ваня; книги всегда приводили его в восторженное состояние духа.
— Вы безработный?
— Конечно!
— Предъявите вашу карточку, — сказала женщина, и бабочка-пенсне слетела с ее носа на грудь.
— Какую карточку? — удивился Ваня.
— Вы, видимо, еще не оформлены? Надо зарегистрироваться в секции и получить карточку безработного, — объяснила библиотекарша.
Секретарем биржевого комитета комсомола работала полная голубоглазая девушка, подстриженная под мальчишку и подпоясанная широким армейским ремнем.
— Дружки Герцога разукрасили, да? — насмешливо спросила девушка, увидев разбитую губу Альтмана.
— Да, но мы им дали сдачи, — ответил Альтман.
— По всем правилам джиу-джитсу, — похвастал Ваня, — у меня учебник есть. Японские профессора написали.
Выслушав Ваню, девушка распорядилась:
— Погодите немного. Сейчас я все выясню. — Она сняла телефонную трубку и принялась куда-то звонить. — Товарищ Кульков, говорит Оля Тарасова. Тут ко мне явились трое — просятся в фабзавуч на паровозный. Они только что были у вас, и вы им отказали… Одному из них адъютанты Герцога уже наставили фонарей.
С минуту девушка слушала в телефонную трубку, а мальчики ждали, не спуская с нее глаз. Наконец девушка сказала им:
— Товарищ Кульков говорит, что после того, как вы ушли, ему позвонил с паровозного директор фабзавуча. Из посланных к нему пятеро не подошли по возрасту, переростки… Идите в секцию к Кулькову, пусть он вас оформляет. Скажите, я послала.
Мальчики разом повернулись к двери.
— Погодите! Из вас кто-нибудь рисовать умеет? Надо выпустить очередной номер стенгазеты.
— Рисовать не умеем, но вот Аксенов стихи кропает, — сказал Кузинча.
— Стихи, очень хорошо! Сочините стишок на Герцога, развенчайте его. Такие хулиганы позорят советскую молодежь.
— Это правда, что Герцог бандит? — спросил Альтман.
— Да, но больше форс на себя напускает! Но в уголовном розыске его знают. Он в футбол хорошо играет. Вот весной создадим при бирже труда футбольную команду, назначим его капитаном, тогда, может, и форс с него соскочит.
— Герцог настоящий парень! — сказал Ваня.
— Я так и знала. Успел набить вам физиономии, а вы от него в восторге. — Девушка собрала со стола бумаги и небрежно сунула их в раскрытый ящик стола. — Он и в самом деле неплохой парень, иначе бы мы не стали с ним возиться.
Когда вернулись к окошку, Кулькова на месте не оказалось. На фанерной дверце висела пришпиленная булавкой записка: «Вызвали в губком профсоюзов. Не ждите. И. С. Кульков».
— Видно, судьба. Не пойду я в фабзавуч. Посоветуюсь с папашей, а он, знаю, не пустит. Ему в лавку помощник нужен, — заявил Кузинча и, пожав руки товарищам, заспешил к выходу.
В коридоре ему повстречалась оборванная женщина с тремя детьми. Двое малышей держались за ее свитку, третьего, грудного, вместо пеленок завернутого в газеты, она держала на руках.
— Подайте копеечку, Христа ради, на пропитание, — вяло, не надеясь на успех, запричитала женщина.
Кузинча прошел мимо, но, сделав несколько шагов, решительно повернулся, и Ваня видел, как он вынул из внутреннего кармана бушлата пачку денег, вырученных за лампы. Не считая, он сунул их в руку растерявшейся нищенки.
Она испугалась, не стала брать.
— Бери, бери, дура, детям на молоко. Не ворованные, свои, — громко произнес Кузинча и скрылся за дверью.
XII
Через неделю после смерти Марии Гавриловны Ивану Даниловичу стало лучше. Температура падала. Больной сильно потел, и Шурочка по нескольку раз в день меняла ему белье. Доктор Ольховский, забежавший к Аксеновым, уверенно заявил:
— Кризис благополучно миновал. Теперь важно уберечь больного от осложнений.
Он похвалил девочку:
— Вы, Шурочка, прямо-таки молодец, — и в душе пожалел, что нет у него такой расторопной красавицы дочки. Старое лицо его нахмурилось.
Как-то в сонной ночной тишине Иван Данилович жалобно позвал жену. Шурочка, дежурившая у его постели, вздрогнула и сказала:
— Спи, спи… Мама уехала за продуктами к тете Наташе в Харьков, скоро вернется.
Иван Данилович не стал расспрашивать; жар уже не мучил его, и теперь он смутно припоминал толпу, запах ладана и горящих свечей, заунывное чтение молитв.
«Сон или бред?» — думал Иван Данилович с закрытыми глазами; он и боялся, да и не мог допустить мысли, что жены его, с которой прожил душа в душу шестнадцать лет, больше нет на свете. Думать было невыносимо трудно, голова раскалывалась от боли, но не думать он не мог, и мысли его блуждали то в далеком прошедшем, то в неясном будущем. Он размышлял о самых разнообразных вещах, вспоминал события, которые давным-давно позабылись и о которых в другом положении он никогда бы не вспомнил.
Однажды вечером Григорий Николаевич Марьяжный явился проведать больного и, видя, что ему лучше, обрадованно заговорил
