спорили о литературе… Светлая и немного грустная улыбка скользит по её ярко накрашенным губам.
Как же всегда живо, интересно и… и непосредственно проходят у Глотова уроки, думает она. Всё же, что ни говорите, а Семён Модестович — педагогический гений. Самое главное — он любит свой предмет, он любит детей. И ребята отвечают ему глубоким уважением к Учителю — да, именно так, с большой буквы, — с живым, незапылённым интересом они тянутся к литературе, и глаза их удивлённо распахиваются при встрече с гениями Гоголя, Чехова, Пушкина. Ах!.. как это всё же замечательно и… и немного грустно: они открывают для себя новое, великое, прекрасное, с которым им ещё жить и жить, а мы… мы отдаём им то, что сами уже давно пережили и перечувствовали, частицы душ наших отдаём и годы жизней. Но не ради ли этого и существуем мы, педагоги, не ради ли ощущения этой грусти, которая одна лишь и доказывает эффективность нашего скромного и порой неблагодарного, но столь необходимого труда! Ведь мы не только учим, мы ещё и — как тот же Семён Модестович — воспитываем. Воспитываем людей будущего — людей труда и науки, людей порыва и устремления, носителей смысла, идеи, добра. Это они — будущий стержень нашего общества, нашей великой страны, каковой стержень призваны мы огранить, закалить, выпестовать и…
Дребезденит звонок. Елена Рудольфовна с улыбкой на лице, с новым педагогическим вдохновением в сердце, с пламенеющей душою поворачивается к классу…
А за окном начинается неспешный дождь. Медленно набирая силу, он смывает кровь с нежного Сониного личика. И ещё набирает, и ещё, пока не становится полноценным ливнем.
Бегут, бегут ручейки, собираясь тут и там, соединяясь со струями из водосточных труб, на которых Владимир Владимирович уже никогда более не сыграет свой знаменитый ноктюрн, в бурный поток. Окрашенный алым, этот поток несётся к школьной ограде, где дремлет в беседке школьный дворняг Манлихер, дальше — за ограду, в канавку, по канавке, по канавке, петляя и струясь — в речушку Караську, а уж по ней — так и сяк, кругалями, и переправами, правдами и неправдами — в великую русскую реку Волгу, которая, как известно даже двоечнику Пологину, впадает в Каспийское море. Сонина кровь, всё более разреживаясь, растворяясь, распадаясь на сгустки, капли, взвесь, молекулы и атомы, становится частью великого и бесконечного круговорота воды в природе. Потом, выпав на землю в виде следующего — свежего и чистого — апрельского дождя, уходят Сонины атомы в землю нашу, матушку, вглыбь её, в самую суть и сердцевину, чтобы прорасти вдруг наружу майским удивлённым одуванчиком…
Ах, жизнь! Ах, земля моя, чёрная мать, родительница наша и прародительница, прими же. И дай же, дай же, земля, исцелую я твою лысеющую голову лохмотьями губ моих…
Лиза
Лазоревое небо было так высоко нынче, что казалось, будто парит на землёю лёгкая перина. Редкие облачка, как пёрышки разметались по этой голубой прозрачности тут и там. Солнце ещё не поднялось высоко, ещё не набрало в себя жара и теперь грело ласково, едва касаясь кожи, как касается её тёплою лапкой своею игривый и ласковый котёнок. От ещё не крашеной новой беседки, от скамьи крепко пахло нагретой смолистою сосною. Где-то в саду, укрывшись в ветвях ранетки, выводил свою тонкую дрожащую трель хохлатый задорный свиристель, выделяясь из многоголосия общего птичьего ликования солнечному дню. Осторожный ветерок приносил с лугов напоённый мёдом, тёплый и влажный от недавней росы дух — тот дух, который так щемит воспоминаниями сердце человека, перешагнувшего рубеж зрелости, тот, который зовёт куда-то юное сердце и навевает мечты трепетные и наивные, тот, который делает таким сладким пробуждение, обещая новый, исполненный тихих радостей бытия день.
Лизонька грациозно склонилась над книгою. Это было не то показное изящество, коим так склонны прельщать мужское сословие опытные в амурных делах дамы, о нет, это была та естественная, нежная и хрупкая грация, коя присуща ангелам, лишь недавно воплотившимся в образе юной девы, едва-едва вышедшим из той скорлупки, что сковывает и делает угловатыми движения четырнадцати — а то и пятнадцатилетнего существа.
Ей было покойно и радостно, как бывает покойно человеку, живущему в ладу с самим собою и с миром, любящему и себя и мир, ожидающему от жизни лишь радости и… Но тише, тише! станет ли автор говорить здесь это слово, это сладкое всякому девичьему сердцу слово. Читатель и сам его знает, так не будем же снова произносить его, дабы не утратило оно своей прелести от частого повторения.
Лиза так хорошо ощущала сейчас свою связь с миром, с этим садом, небом и солнцем. Исподволь впитывала она каждый звук, достигавший слуха, пока глаза бежали по строкам романа. И только иногда живот отвлекал её от чтения тихим и сытым урчанием своим, колдовал над крылышком куропатки, обглоданным на завтрак.
О сколько уже горящих и ненасытных мужских взоров знал этот стан, эти щёчки, коих красоту сравнить можно разве что с нежнейшими лепестками благоуханной розы! Но ни один ещё колючий мужской ус не касался их в быстром поцелуе. А между тем, трепетные губки и юная грудь и исполненный тихой задумчивости взор карих глаз её уж верно будили фантазию не одного дамского угодника; не одного даже отца семейства смущали они, заставляя спешно отводить взгляд, дабы не выдать неподобающих положению чувств и желаний.
Она вздрогнула от неожиданности, когда Варвара Сергевна, неслышно подступившая к беседке через сочную лужайку, вдруг позвала её.
— Лизонька, вот ты где. Всё читаешь, свет мой, всё портишь свои ясные глазки… А я к тебе с известием.
Лиза отложила книгу, взглянула на матушку. Варвара Сергевна — женщина моложавая, статная, ещё не растерявшая среди четырёх десятков минувших лет былой своей красоты — облокотилась на беседку с той стороны, залюбовалась красавицей дочерью.
— Который уже час, маменька? — Лиза потянулась, улыбнулась матери.
— Уж полдень близится, — отозвалась та. — Что читаешь, свет мой? Я чай, всё Лескова?
— Нет, maman. Господина Сорокина новый роман. А что за исвестие?
— Пал Дмитрич приехали…
При этом имени Лизино лицо омрачилось. Набежало на него облачко, застлало взор, затмило трепетную девичью улыбку, оборвало потягивание на самом сладком месте.
— Вот как… — произнесла она. — И что же надобно господину Верховецкому?
Варвара Сергевна поднялась в беседку, села рядом с дочерью, обняла за плечи, прижалась на мгновение щекой к её щёчке, словно хотела напитать
