тулуп, поднял на руки. Впервые за двадцать лет она шептала молитву, как когда-то в юности, не боясь, что донесут, не боясь расправы. «Боже милосердный, если Маша жива, дай ей силы, дай здоровья, пусть она живёт долго. За Грица, за меня, за всех нас, Господи, пусть я расплачусь за всё. Господи, благодарю тебя, что снял с меня грех, что уберег её. Господи, дай ей силы. Дай ей счастье и покой. Дай, чего нет у меня. Милость твоя велика. Боже всемогущий…»
Спустя час, когда почти стемнело, Оле отвез её на вокзал. Сидя в санях и кутаясь в пышный воротник высушенного на фермерской печке пальто, Катя молчала, внутри, в сердце, она ощущала пустоту. «Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная! Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда». Мягкий голос Маши звучал в ушах, за пеленой всё ещё сыпавшего мелкого снега перед ней плыли её яркие янтарные глаза, рыжие непослушные волосы вились по плечам. Тоска, отчаяние – сейчас нельзя поддаваться этим чувствам. Время тает. Надо успеть на поезд, надо успеть в Хельсинки.
– Барыня, я того, понял, вы с Марией Николаевной-то прежде знакомы были.
Когда сани остановились перед зданием вокзала, Оле наклонился к ней.
– Так может, весточку передать, когда вернется? – спросил он.
– Мы с ней когда-то любили одного и того же мужчину, – произнесла Катя негромко. – Того генерала на портрете, которого вы видели. А он… – Катя помедлила. – Он любил её, а женился на мне. Так бывает.
Она почему-то сейчас как никогда ясно понимала это. Гриц любил Машу, он любил Машу. Он принял смерть за неё. За неё погиб, сам того не зная, а ей своей смертью вымолил жизнь, хоть и полную страданий, но жизнь! Что за сила ворвалась тогда, всё спутала. Недобрая, разрушительная сила. Их словно разорвало, отбросило друг от друга. Порядок рухнул, мрачная тень хаоса накрыла всех. Нет, он не мог забыть Машу. Он хотел, чтобы она уехала в Париж и там жила. Он понимал, куда всё катится, он хотел избавить её от ужасов разрушения. Он выбрал для неё жизнь. Она же предпочла смерть жизни без него. Он умер, потому что узнал, что она умерла. «Мне он не достался», – подумала Катя грустно. Кто знает, может, под Царицыном он искал смерти после того, как получил известие из Парижа. И намеренно подставил себя под пули. Скорее всего, так и было. Он умер, потому что она умерла, они были связаны невидимой нитью. Она сама, или кто-то ей неведомый разорвал эту связь.
– Он любил её, а женился на мне, – повторила Катя.
Затем, подняв голову, взглянула на часы на вокзальной башне.
– Пора. Скоро поезд.
Сошла с саней. Открыла ридикюль.
– Сколько я должна, Оле, за труды ваши? Вы меня спасли.
– О чем вы, барыня, я даже имени вашего не знаю, – фермер смутился. – Кто же бросит человека в такую погоду? Собаку на двор не выгонишь.
– Нет, возьмите, – она сунула ему купюру в карман тулупа. – Княжна Мария Николаевна Шаховская платила, и я заплачу. А Марии Николаевне скажите, когда она приедет, что навестила её, сама того не ожидая, Катя Опалева. Так и скажите – Екатерина Опалева, воспитанница её давней знакомой по Петербургу княгини Алины Николаевны Белозёрской. Скажите, очень рада была узнать о ней, да сожалела, что свидеться не пришлось.
– А вы ещё приезжайте, – пригласил Оле. – Тогда и Мария Николаевна вернутся.
– Я постараюсь. А теперь – всего хорошего. Спасибо вам. И супруге вашей – тоже.
Не оборачиваясь, она пошла на платформу.
– Да уж счастливого пути! – крикнул вслед Оле. – Во вьюгу не попадайте больше! Надо же, как бывает, – проводив её взглядом, он поправил шапку. – Любил одну, а женился на другой. И для чего это? Чудно как-то. Если только из-за приданого, что ли?
Он пожал плечами, натянул поводья, разворачивая лошадь.
– Ну, пошла, пошла, не нашего ума дела.
Стоя в коридоре у окна вагона, Катя смотрела, как Оле тронулся с места, подхлестнул лошадь и вскоре исчез за поворотом. Послышался удар колокола. Поезд медленно пополз от перрона.
– Билеты, билеты прошу, господа!
Проводник шел по вагону, Катя не глядя протянула ему билет.
– Благодарю, мадам. Принести чаю? – любезно предложил проводник.
– Да, спасибо, – она кивнула.
В сгущающихся сумерках за окном потянулись покрытые грязным, мокрым снегом поля. Вдруг за изгибом реки, как последний привет, стройные высокие ели в ряд и деревянный двухэтажный дом на взгорке – усадьба Шаховских. Появились-исчезли, поезд набирал ход. За окном совсем стемнело. Катя вошла в купе и, закрыв за собой дверь, упала на мягкий диван, уткнувшись лицом в подушку. Рыдания душили её. Сейчас она могла дать слезам и горю волю. В дверь постучали.
– Чай, мадам.
Она не пошевелилась, не встала, чтобы открыть. Немного постояв, проводник ушёл, решив, что она спит.
* * *
– Гори, гори, моя звезда. Звезда любви приветная. Ты у меня одна заветная. Другой не будет никогда!
Глубокий, мелодичный голос Маши наполнял собой небольшую гостиную, отделанную бронзой в скандинавском стиле. Напротив окна ярко горел камин. За приспущенными бархатными шторами беззвучно падал снег. Три зажжённых свечи в канделябре на каминной полке освещали круглые, с фарфоровыми вставками часы и портрет военного в отделанной драгоценными камнями раме. Маша сидела в кресле у огня, рядом, придвинув круглый бархатный пуф, расположилась сестра Зина. Она аккомпанировала Маше на гитаре и тихонько подпевала, вполголоса.
– Лучей твоих волшебной силою вся жизнь моя озарена… – Маша подняла голову, взгляд её наполненных слезами глаз устремился на портрет князя. В памяти всплыло холодное серое утро 1918 года. Сожженный казачий хутор в окрестностях Екатеринбурга. Спрыгнув с коня, Григорий в отчаянии разбрасывает ещё дымящиеся бревна, разрывает золу. Приподняв за плечи обугленное тело матери, сожженной заживо на хуторе пьяными чекистами, пытается обнять в последний раз, едва различая изуродованные черты дорогого, любимого лица, и… тело рассыпается в его руках. Рассыпается в прах.
– Княжна, я прошу вас, не ходите, – адъютант генерала барон Корф пытается удержать Машу. – Там страшный смрад. На это невозможно смотреть. Звери.
– Нет, прошу, не удерживайте меня, Алекс.
Отстранив его руку, она бежит к Григорию, задыхаясь от сладковатого удушающего запаха сожженной плоти, смешанного с сырым запахом земли и перепревших листьев. Он стоит на коленях над тем, что осталось от княгини Алины Николаевны, голова опущена, кулаки сжаты. Упав на колени рядом, она обнимает за плечи, прижавшись лбом к спине, и тихо плачет, глотая слезы, не смея дать волю отчаянию.
– Догнать! Живьем закопать в землю!
Она никогда не видела у
