пошёл снова посмотреть и послушать только двоих: сначала Петрову, а потом Январь. Температура у обеих была в не вызывающих опасение пределах, но 71-летняя Екатерина Егоровна выдала при нём приступ мокрого кашля, заставивший его остановиться у двери и вернуться назад – послушать корни лёгких ещё раз. Нет, пока, тьфу-тьфу-тьфу, чисто.
Выйдя из здания и снова, по привычке, посмотрев в абсолютно уже чёрное небо, на котором не было видно ни единой звезды, пошатывающийся от усталости и стремления добраться до дома поскорее доктор Ляхин потопал на трамвай. Такового в пределах видимости не нашлось, поскольку улицы на Петровском острове никогда не отличались особой прямизной, но и на остановке не было ни одного человека. Трамвай мог только что уйти, и тогда следующего не будет ещё минут сорок. Придётся садиться в маршрутку, и потом достаточно долго идти пешком, – но, во всяком случае, не ждать. Или сразу брать машину: в такое время суток и за такую за дорогу возьмут рублей 40 или 50. Это, в принципе, не так мало, но за сегодня он заработал неплохо, и вполне может себе это позволить. Или не брать?
Освещённая изнутри маршрутка стояла уже наполовину полная, и это решило вопрос – ждать, пока водитель доберёт окупающую рейс загрузку пассажиров пришлось бы, пожалуй, долго, а так уже можно и ехать.
Согнувшись, и протянув в руку усатого украинца звякнувшую стопку рублей и двухрублёвок, Николай просунулся на свободное место в конце салона, над задним колесом. Сидевшие в маршрутке люди дремали или вполголоса переговаривались по парам.
– …Мы с ним ещё в 72-м вместе «Дзержинку»[4]. кончали, золотой был парень, – услышал он, усевшись, обрывок фразы одного из сидевших напротив, вполоборота друг к другу насупленных мужчин в возрасте чуть постарше среднего, – И кому помешал? Ни денег не было, ни долгов. Дочка взрослая уже – он ещё перед отправкой на действующий женился… Служил честно всю жизнь, в Ленинград перевёлся, – радовался. Эх, Колька-Колька…
Николай поднял глаза: интонация последней фразы мрачного мужика в чёрной куртке с тусклой металлической пряжкой на шее его поразила: так говорил ему «второй» дед, по матери, когда он был маленьким.
– Помню, на последнюю практику нас в Севастополь посылали, и как раз «Москва» обтекатель ГАСа сорвала… Ух, как мы отрывались! Днём пашешь, – весь в масле, в ржавчине, а к вечеру форму гладишь – на набережную. Колька красавец был…
Второй мужик, наклонившись, положил на плечо говорившему ладонь, и тот замолчал, глубоко дыша.
Николай сидел, потрясённый. Случайный кусок чужой жизни, никогда им не виданных людей. И – тоже горе.
Влезшая в маршрутку девушка в длинном тёмно-коричневом пальто, обметающем остроносые чёрные сапоги, с силой захлопнула скользящую дверь, и водитель сразу завёл мотор. Посмотрел, чуть ли высунувшись, в окно, тронулся с места, помахав рукой такой же маршрутной «Газели», подъехавшей и вставшей в паре метров спереди, и погнал вперёд по тёмной, не слишком украшенной фонарями улице Льва Толстого.
Ехать было не так далеко, в принципе вполне можно было дойти и пешком – иногда он так и поступал, когда сил было побольше, а желания спать поменьше. Судя по всему, бег на сегодня отменялся. «Иначе помру» – сказал он сам себе, и почти обрадовался тому, что возражений от совести не последовало.
Машина останавливалась, одни люди садились, другие выходили. Николай подумал о том, что Володин больной с непонятной маляриеподобной лихорадкой не доживёт до конца недели. Он сумел перенести ещё один температурный пик, в полные 40 градусов, но это, наверное, был последний. Классический бухгалтер, с лысой головой и очками, но с силой воли и жаждой жизни, которых хватило бы на десяток капитанов дальнего плавания. Почему он им не стал? Насколько Николай помнил Володькин пересказ, когда страна окончательно перестала строить атомные ледоколы, он ушёл в какую-то контору – промышленная бухгалтерия, наверное, везде одинакова. Подняться он не успел, и после второй пропущенной по болезни недели его с чистым сердцем выгнали. Как оказалось, – умирать. Возможно, в здравпункте любого из задыхающихся судостроительных гигантов Петербурга ему было бы легче. Хотя вряд ли там нашлись бы врачи, способные протянуть его дольше…
Николай подумал о Екатерине Январь, проработавшей на номерном, переименованном потом в Балтийский заводе всю жизнь, и на пенсии тоже попавшей к ним. Потом он поднял голову и посмотрел на двоих сидящих напротив него мужчин. Оба молчали, задумавшись. Ему захотелось открыть рот, но он сдержался. Ерунда. Это ничего не значит.
Впереди замаячил нужный светофор.
– На углу остановите, пожалуйста, – попросил он водителя.
– Тут?
Голос у украинца был густой, словно профильтрованный через пышные чёрные усы. На лобовом стекле маршрутки болталась на подвешенной за присоску нитке маленькая икона – Никола Угодник. Ляхин обернулся на сидящих пассажиров, и увидел, что девушка в коричневом пальто пробирается за ним. Машина встала, и он, дёрнув дверь, спрыгнул вниз. Дождался, когда соскочит незнакомка, послал толчком руки дверь на место, повернулся, дожидаясь возможности перейти дорогу. В воздухе снова висела дождевая морось, но облака, вроде, поредели, и над увенчанными многочисленными антеннами крышами сквозь них начал протискиваться сырный ломтик молодого месяца.
Шурша и шелестя разбрызгивающимися каплями, пронеслась машина, – цвет было не разобрать: уже наступила ночь. Прохожих на улице не было, только ломанулся через дорогу неопределённого цвета котяра, вытягивая в беге лапы. Чёрный? Тоже не разобрать. На всякий случай Николай быстро плюнул три раза через левое плечо – как раз, судя по старой байке, на сидевшего там чёрта. В первый раз за полдня ему захотелось в туалет, – сдуру не зашёл на отделении перед уходом. Впрочем, до дома всего-то было два квартала, так что дотерпеть можно.
Справа оставался небольшой скверик, отделявший от улицы крупное, бордово-красное, если смотреть при свете дня, здание, забитое полудюжиной каких-то контор. Одних «Что-то-там-проект» было штуки четыре. За сквериком ещё пара обычных, мрачно-тёмных сейчас домов, потом ещё один перекрёсток со светофором – почти бесполезным, за малым количеством транспорта на короткой улице. И дом. Снова захотелось есть – до вожделения. Сделать себе бутерброд с колбасой, и откусить от него сразу половину, пока мама греет суп. Причём озираясь, чтобы не отняли.
Навстречу попался первый за всё время прохожий – неторопливо идущий мужик среднего роста в расстёгнутой, несмотря на морось, кожаной куртке. Он равнодушно посмотрел на расслабленно шагающего Николая в свете раскачивающегося на проволоке фонаря, и прошёл мимо, ничего не выразив лицом. Гуляет человек. Было тихо, только шуршали по оставшемуся далеко позади проспекту
