махнула рукой тетя. — Есть такая особая категория мужчин, я зову их «флюгеры». Чуть только подует со стороны новой женщиной, они крутятся волчком без зазрения совести. А со шпиля своего сойти не могут. Так и живут всю жизнь с одной, зато романчиков на стороне имеют видимо не видимо!
— У меня есть другое слово для таких мужчин, — фыркнула я. — Но я тебе его, тетя, не скажу.
Мы прервались, потому что на кухню вошел Роберто, муж тети Эммы, такой же маленький и кругленький, с большой, крепкой головой и глубоко посаженными глазами проныры. Он поприветствовал нас бодрым «чао, белле!», налил себе кофе, взял со стола газету и направился в гостиную.
— Ишь расселся, — по-итальянски проворчала тетя Эмма. — А кто будет тесто для равиоли замешивать? Кто ступеньки подметет? Кто зеркала вымоет? Одни обещания!
— Пять минут, cara, пять минут.
— Что «пять минут»? С самого утра только и слышу, что «пять минут», а уже пять сотен минут прошло! — В сердцах она шлепнула ладонью по столу. — Угораздило же выйти за лодыря! Помощи по дому не дождешься!
Тетя резко поднялась со стула и принялась доставать из холодильника и шкафов ингредиенты для теста, демонстративно хлопая дверцами и с громким стуком опуская предметы на столешницу.
— Я вот что еще думаю, Полечка, — пробормотала она своим обычным добродушно-участливым тоном, когда мука, соль, яйца и вся необходимая утварь оказались перед ней. — А может, это карма такая? Пьерлука, наш сосед, однажды пнул собаку, а на следующий день у него трубу на кухне прорвало.
— Какая карма? Я даже флиртовать себе ни с кем не позволяла все эти три года, — возмутилась я.
Надев очки, тетя Эмма отмерила на весах муку, потом, отставив пакет в сторону, сказала нравоучительным тоном:
— Эх, карма наша, Полечка, складывается не только из поступков в этой жизни, но и во всех прошлых. А также из поступков родителей, дедушек и бабушек, — всех-всех наших предков. Рассказать тебе секрет?
— Ну.
— У мамы твоей в молодости случился роман. Со знаменитым художником, итальянцем. Она тогда совсем другая была, вроде тебя сейчас. Молоденькая, восторженная. Училась в Италии, а твой отец ждал ее в России, — с придыханием заговорила тетя Эмма.
Sei un coglione! Un figlio di puttana! — ветер донес громкие мальчишеские голоса, ведущие о чем-то яростный спор. Я перевела взгляд в окно, на двух подростков в одинаковых желтых футболках, препирающихся посреди улицы. Тетя Эмма, сделав мне жест рукой, распахнула пошире форточку, высунула голову и разразилась длинной тирадой. Мальчишки дали деру.
— Это близнецы Брисколо, — пожаловалась она. — Житья от них нет. Каждый день дерутся. У меня от их отрицательной энергетики фиалки на подоконнике усохли. Клянусь тебе, десять лет стояли, а как Джулио и Клаудио появились на свет и начали ругаться, сразу и усохли. Я дрожу за свои бугенвиллии. Так о чем это я, Полечка?
— У мамы был роман, — подсказала я.
— Ах да, да, все точно так. И все начиналось как настоящая сказка. Были звезды, были живописные закаты, были ужины при свечах… Она его портрет написала. Я сама-то портрет никогда не видела, но Аня говорила, лучшая ее работа. И я ей верю, она ведь всегда очень критичная была к себе. Он ей и жениться обещал, и Аня уже подумывала как бы ей все бросить, да и уехать в страну оливковых плантаций и виноградников. Только из-за Марка, брата моего, у нее кошки на душе скребли. Думаю, Полечка, была бы ты сейчас итальянкой, да вот вышло так, что оказался этот благоверный типичным «флюгером». Имелась у него невеста в Трентино, и бросать ее он не собирался.
— Правда? Как мама об этом узнала?
— Невеста эта приехала в город, разыскала ее, да и кажется, отвесила пощечину на глазах у других студентов. Стыд какой. Аня, конечно, была разбита. Уничтожила портрет своего любовника. Зачем-то выбежала на улицу под проливной дождь в пижаме, говорила, что видела фантом… Кто их художников разберет, что именно она хотела этим сказать? Творческие натуры, — тетя с уважением покрутила пальцами в воздухе. — А дверь в ее квартиру была на английском замке, и ключ Анна с собой не взяла, оставила дверь открытой. Но ветер бушевал тогда с такой силой, что та возьми и захлопнись.
— Ужас какой!
Я прочувствовала всю безысходность ситуации, в которую попала мама. Темный мокрый город, в ботинках хлюпает вода, стекает с волос за шиворот, и она совсем одна посреди чужой улицы, с пронзенным стрелой сердцем, а со спины подкрадывается зловещая фигура в маске — то ли призрак, то ли убийца.
Мои ладони похолодели, вспомнив прохладу папье-маше. Зачем мама хранила маску все эти годы? Ей так важно было знать, что увиденное не было игрой воспаленного мозга, или же маска являлась для нее чем-то большим: символом доверия и предательства?
— Тогда она и слегла в лихорадке, — продолжила тетя. — У нее началась пневмония, и Марк и ее семья первым же рейсом вылетели во Флоренцию. Там они оставались с ней, пока она не поправилась. А потом все вместе вернулись домой: твоя мама наотрез отказалась оканчивать школу. После пережитого она нарисовала лишь одну работу и подарила ее мне. Она сказала, что все поняла, и эта картина — абсолютная истина. Бредила, бедняжка. Картину я, кстати, повсюду вожу с собой, но на стену такую не повесишь: уж больно мрачная.
— Правда? — загорелась я. — А можно посмотреть?
— Конечно. Только мне нужно закончить с тестом. Ничего, Роберто тебе покажет. Робби! — во всю мощь легких завопила тетя.
— Cosa?!
— Возьми ключ и покажи нашей гостье ту картину из чулана, что Анна нарисовала.
Роберто вразвалочку, насвистывая себе под нос, проводил меня до двери у ванной комнаты, отпер ее и щелкнул выключателем лампочки.
— Eccolo!
Толстым пальцем он указал в дальний угол, где между палок для швабр и лестницей-стремянкой красовалась одна единственная картина.
Я подошла ближе. Как и следовало ожидать, это был портрет. Но на этот раз, групповой. На портрете были темные смазанные фигуры, все в кривляющихся карнавальных масках, вместе сливающиеся в единое черно-серое месиво, а между ними, прямо в центре, был изображен юноша с чистым, открытым лицом и белым щенком на руках. Будучи прямо в гуще толпы, он с ней не смешивался. И казалось, от его бледного лица исходит сияние.
Постояв пару минут у полотна и чувствуя странную тяжесть на сердце, я вернулась на кухню.
— Тетя Эмма, а можно забрать ее?
— Да, конечно, — с живостью откликнулась та. — А не хочешь еще посмотреть
