– Не меня ли ждешь? – спросил, поравнявшись с ним, Алеша.
– Именно тебя, – усмехнулся Ракитин. – Поспешаешь к отцу игумену.Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовымпринимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай, соусыподавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что хотелспросить.
– Какой сон?
– А вот земной-то поклон твоему братцу Дмитрию Федоровичу.Да еще как лбом-то стукнулся!
– Это ты про отца Зосиму?
– Да, про отца Зосиму.
– Лбом?
– А, непочтительно выразился! Ну, пусть непочтительно. Итак,что же сей сон означает?
– Не знаю, Миша, что значит.
– Так я и знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут,конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус былпроделан нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернииразнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительнопрозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
– Какую уголовщину?
Ракитину видимо хотелось что-то высказать.
– В вашей семейке она будет, эта уголовщина. Случится онамежду твоими братцами и твоим богатеньким батюшкой. Вот отец Зосима и стукнулсялбом на всякий будущий случай. Потом что случится: «Ах, ведь это старец святойпредрек, напророчествовал», – хотя какое бы в том пророчество, что он лбомстукнулся? Нет, это, дескать, эмблема была, аллегория, и черт знает что!Расславят, запомнят: преступление, дескать, предугадал, преступника отметил. Уюродивых и все так: на кабак крестится, а в храм камнями мечет. Так и твойстарец: праведника палкой вон, а убийце в ноги поклон.
– Какое преступление? Какому убийце? Что ты? – Алеша сталкак вкопанный, остановился и Ракитин.
– Какому? Быдто не знаешь? Бьюсь об заклад, что ты сам уж обэтом думал. Кстати, это любопытно: слушай, Алеша, ты всегда правду говоришь,хотя всегда между двух стульев садишься: думал ты об этом или не думал,отвечай?
– Думал, – тихо ответил Алеша. Даже Ракитин смутился.
– Что ты? Да неужто и ты уж думал? – вскричал он.
– Я… я не то чтобы думал, – пробормотал Алеша, – а вот какты сейчас стал про это так странно говорить, то мне и показалось, что я про этосам думал.
– Видишь (и как ты это ясно выразил), видишь? Сегодня, глядяна папашу и на братца Митеньку, о преступлении подумал? Стало быть, не ошибаюсьже я?
– Да подожди, подожди, – тревожно прервал Алеша, – из чеготы-то все это видишь?.. Почему это тебя так занимает, вот первое дело?
– Два вопроса раздельные, но естественные. Отвечу на каждыйпорознь. Почему вижу? Ничего я бы тут не видел, если бы Дмитрия Федоровича,брата твоего, вдруг сегодня не понял всего как есть, разом и вдруг, всего какон есть. По какой-то одной черте так и захватил его разом всего. У этихчестнейших, но любострастных людей есть черта, которую не переходи. Не то – нето он и папеньку ножом пырнет. А папенька пьяный и невоздержный беспутник,никогда и ни в чем меры не понимал – не удержатся оба, и бух оба в канаву…
– Нет, Миша, нет, если только это, так ты меня ободрил. Дотого не дойдет.
– А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он ичестный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он – сладострастник. Вотего определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлоесладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник?Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспалениядоведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… сножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
– Ты про эту женщину ошибаешься. Дмитрий ее… презирает, –как-то вздрагивая, проговорил Алеша.
– Грушеньку-то? Нет, брат, не презирает. Уж когда невестусвою въявь на нее променял, то не презирает. Тут… тут, брат, нечто, чего тытеперь не поймешь. Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское,или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять),то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество;будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток – зарежет, будучи верен –изменит. Певец женских ножек, Пушкин, ножки в стихах воспевал; другие невоспевают, а смотреть на ножки не могут без судорог. Но ведь не одни ножки…Тут, брат, презрение не помогает, хотя бы он и презирал Грушеньку. И презирает,да оторваться не может.
– Я это понимаю, – вдруг брякнул Алеша.
– Быдто? И впрямь, стало быть, ты это понимаешь, коли так спервого слова брякнул, что понимаешь, – с злорадством проговорил Ракитин. – Тыэто нечаянно брякнул, это вырвалось. Тем драгоценнее признание: стало быть,тебе уж знакомая тема, об этом уж думал, о сладострастье-то. Ах ты,девственник! Ты, Алешка, тихоня, ты святой, я согласен, но ты тихоня, и чертзнает о чем ты уж не думал, черт знает что тебе уж известно! Девственник, а ужтакую глубину прошел, – я тебя давно наблюдаю. Ты сам Карамазов, ты Карамазоввполне – стало быть, значит же что-нибудь порода и подбор. По отцусладострастник, по матери юродивый. Чего дрожишь? Аль правду говорю? Знаешьчто: Грушенька просила меня: «Приведи ты его (тебя то есть), я с него ряскустащу». Да ведь как просила-то: приведи да приведи! Подумал только: чем ты этоей так любопытен? Знаешь, необычайная и она женщина тоже!
– Кланяйся, скажи, что не приду, – криво усмехнулся Алеша. –Договаривай, Михаил, о чем зачал, я тебе потом мою мысль скажу.
– Чего тут договаривать, все ясно. Все это, брат, стараямузыка. Если уж и ты сладострастника в себе заключаешь, то что же брат твойИван, единоутробный? Ведь и он Карамазов. В этом весь ваш карамазовский вопросзаключается: сладострастники, стяжатели и юродивые! Брат твой Иван теперьбогословские статейки пока в шутку по какому-то глупейшему неизвестному расчетупечатает, будучи сам атеистом, и в подлости этой сам сознается – брат твойэтот, Иван. Кроме того, от братца Мити невесту себе отбивает, ну и этой целикажется, что достигнет. Да еще как: с согласия самого Митеньки, потому чтоМитенька сам ему невесту свою уступает, чтобы только отвязаться от нее да уйтипоскорей к Грушеньке. И все это при всем своем благородстве и бескорыстии,заметь себе это. Вот эти-то люди самые роковые и есть! Черт вас разберет послеэтого: сам подлость свою сознает и сам в подлость лезет! Слушай дальше:Митеньке теперь пересекает дорогу старикашка отец. Ведь тот по Грушеньке с умавдруг сошел, ведь у него слюна бежит, когда на нее глядит только. Ведь это онтолько из-за нее одной в келье сейчас скандал такой сделал, за то только, чтоМиусов ее беспутною тварью назвать осмелился. Влюбился хуже кошки. Прежде онаему тут только по делишкам каким-то темным да кабачным на жалованье прислуживала,а теперь вдруг догадался и разглядел, остервенился, с предложениями лезет, не счестными конечно. Ну и столкнутся же они, папенька с сыночком, на этой дорожке.А Грушенька ни тому, ни другому; пока еще виляет да обоих дразнит,высматривает, который выгоднее, потому хоть у папаши можно много денег тяпнуть,да ведь зато он не женится, а пожалуй, так под конец ожидовеет и запрет кошель.В таком случае и Митенька свою цену имеет; денег у него нет, но зато способенжениться. Да-с, способен жениться! Бросить невесту, несравненную красоту,Катерину Ивановну, богатую, дворянку и полковничью дочь, и жениться наГрушеньке, бывшей содержанке старого купчишки, развратного мужика и городскогоголовы Самсонова. Из всего сего действительно может столкновение произойтиуголовное. А этого брат твой Иван и ждет, тут он и в малине: и КатеринуИвановну приобретет, по которой сохнет, да и шестьдесят ее тысяч приданоготяпнет. Маленькому-то человечку и голышу, как он, это и весьма прельстительнодля начала. И ведь заметь себе: не только Митю не обидит, но даже по грободолжит. Ведь я наверно знаю, что Митенька сам и вслух, на прошлой неделе еще,кричал в трактире пьяный, с цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки, абрат Иван – так вот тот достоин. А сама Катерина Ивановна уж, конечно, такогообворожителя, как Иван Федорович, под конец не отвергнет; ведь она уж и теперьмежду двумя ими колеблется. И чем только этот Иван прельстил вас всех, что вывсе пред ним благоговеете? А он над вами же смеется: в малине, дескать, сижу ина ваш счет лакомствую.
