тогда жилось: сахар — проблема, жиры — проблема, лекарства — тоже проблема! Конечно, Станкевичам было нелегко выхаживать такого больного ребенка. Однако родная мать не могла бы сделать для Зоси большего — это я вам с чистой совестью говорю…
Время шло. Родители Зоси не находились. И Станкевичи, не без труда преодолев всевозможные формальности, удочерили Зосю.
Бронислава и ее муж были свидетелями.
— Теперь, пане Войтецкий, вы понимаете, почему у меня нет права рассказывать об этом — тайну усыновления бережет закон…
Станкевичи воспитывали Зосю так хорошо, как только могли, они ничего не жалели для нее: ни денег, ни сил, ни времени.
— Каждого из своих детей, а их у меня трое, я отводила в школу лишь в первый день — потом они должны были ходить сами. Зосю же Кристина провожала и уводила из школы весь первый год. Мои дети сами всегда учили уроки. С Зосей же уроки отрабатывал отец. Правда, учение давалось ей нелегко — память у Зоси была плохая. Муж говорил, что это последствия Освенцима.
Как бы там ни было, Зося хорошо закончила среднюю школу и учится теперь в медицинском.
— Станкевичи были дружной семьей, очень дружной… — все повторяла Бронислава.
Но вот несколько месяцев назад скончался Михал — названый отец Зоси. Он болел сердцем с тех пор, как вернулся из Германии, куда его угоняли на каторжные работы. Кристина и Зося остались вдвоем.
— Надо сказать вам, что, когда бы не Зося, я не знаю, как пережила бы эту утрату Кристина!
И в это самое время или немного спустя газета напечатала письмо Климушиной.
— Прочитав, я в ту же минуту с газетою бросилась к Кристине, — рассказывала Бронислава. — Я думала лишь о том, что должна была пережить та мать, утратившая свое дитя, столько лет не слыхавшая о нем. Я думала, Кристина поймет это. Но знаете, что мне ответила Кристина? — Бронислава сделала паузу. — Она сказала, будто Зося сама не хочет контактов с той семьей! Все я могу понять, — продолжила Бронислава, — материнский инстинкт неспокойный, Кристина боится утратить Зосю. Все я могу понять! — с силою повторила она. — Лишь одного не могу: как это можно не сообщить матери хотя бы того, что дочка ее жива!
— Чем же закончился ваш разговор? — спросил Войтецкий.
Бронислава махнула рукой.
— Пани Станкевич сказала, что нет такой надобности, чтобы чужие люди (она подчеркнула это «Чужие!..») встревали в то дело, что касается только лишь их семьи.
И снова сделала паузу, ожидая, что хоть теперь ее собеседник выскажет свое отношение к тому, что она рассказывала. Но Войтецкий по-прежнему молчал. Он думал не о Кристине, не о Климушиной. Думал он о Марысе. Как он скажет об этом Марысе?
— Я не вмешивалась, — заговорила вновь Бронислава. — Долго не вмешивалась. Хотела бы забыть об этом… «не моем»… деле. Но, пане Войтецкий, больше я не могу. Письмо лишило меня покоя. Думаю, это грех. Тяжкий грех! Польские матери, мы сами столько пережили, что не смеем так поступать… — Она вынула носовой платок из сумки и, словно досадуя на себя за неуместную в деловом разговоре слабость, энергично вытерла им глаза.
— Вот, пане Войтецкий. Я вам все рассказала. Решайте сами, как поступить. — И добавила огорченно — Никто в жизни не имел ко мне претензии. Теперь имеет — Кристина Станкевич.
Уходя, она оставила Казимиру адрес семьи Станкевичей, сказав, что Кристина и Зося переезжают на другую квартиру, эта после смерти Михала стала им велика и платить за нее приходится дорого. Новый адрес ей неизвестен. Так что пану лучше поторопиться.
Казимир плохо спал эту ночь.
Утром он позвонил на работу Марысе. Сказал, что все-таки рекомендует ей настоятельно перед отъездом сделать снимок номера в Институте судебной экспертизы. Они и раньше говорили об этом, но Казимир тогда не настаивал.
— Так надо? — с сомнением спросила его Марыся. По ее тону чувствовалось, проверку номера она считает пустой формальностью, не хочет тратить на это время.
— Надо, Марыся! — твердо сказал Войтецкий. — Ничего не поделаешь. Это надо.
В тот же день он поехал в Краков к пани Станкевич.
У ворот дома, в котором жила семья Станкевичей, стояла грузовая машина. На машине высился шкаф и еще какая-то упакованная в рогожу мебель. Поднимаясь по лестнице, он слышал, как на верхнем этаже открываются двери, как выносят оттуда что-то громоздкое, тяжелое. Слышно было, как осторожно ступают люди, слышно было их затрудненное дыхание. Поднявшись еще на один виток лестницы, он вынужден был остановиться, прижавшись к стене, пропустить грузчиков. И тут же увидел женщину. Перегнувшись через перила, она озабоченно следила за грузчиками, иногда повторяя:
— Проше панов… О, проше панов — бондте острожни…
Пропустив грузчиков, Казимир остановился на площадке, отыскивая номер нужной ему квартиры, а отыскав, понял: это уезжают Станкевичи.
Дверь в их квартиру была приоткрыта — просматривалась пустая прихожая. И это пустеющее жилище сильнее мыслей и слов заставило Войтецкого ощутить, какой в самом деле крутой перелом происходит в жизни Кристины и Зоси. Он подумал, что приход его удивительно некстати. Однако не решился уйти.
Поднявшись этажом выше, он ждал на площадке, пока Кристина вернется снизу. Если она, вернувшись, наденет пальто и выйдет вслед за машиной, нечего ему и показываться — такой разговор нельзя начинать на ходу.
Наконец послышался шум отъезжающей машины. Шаги. Войтецкий увидел поднимающуюся по лестнице Кристину. В черной юбке, в закрытом наглухо черном свитере, она показалась ему неожиданно молодой. И очень женственной. На бледном лице ее лежали тени, увеличивая и без того большие глаза.
У нее были крупные, неправильные черты лица. Каштановые, с рыжинкой, волосы спадали крупными мягкими завитками. Полные, четко очерченные губы, видимо, охотно раскрывались в улыбке.
Кристину легко было представить себе веселой, смеющейся, жизнерадостной. Ее лицо казалось удивительно неприспособленным к скорби. Поэтому скорбное — оно особенно трогало.
Она поднималась очень медленно. Иногда, словно бы обессилев, останавливалась. Стояла, закрыв глаза, прислонившись к стене. Потом, вдруг очнувшись от звука открываемой где-то двери, вновь поднималась, на ходу вытирая слезы ладонями.
Выждав время, убедившись, что Кристина не собирается выходить, Казимир заставил себя позвонить в квартиру.
Дверь ему открыла Кристина. Не сомневаясь в этом, Казимир, однако, спросил, можно ли видеть пани Станкевич. Спросил, чтобы оттянуть время.
Кристина удивленно взглянула на него.
— То я естем! — И, извинившись за разгром («Переезжаем, проше пана, переезжаем!»), пригласила войти.
Комнаты действительно стояли совсем пустые. Только старая табуретка да чемодан. В него Кристина укладывала посуду.
Она принесла откуда-то еще одну табуретку. Предложила Войтецкому
