и сам Бузовский перестал ездить на родину.
— Деревня — это малая родина, а я принадлежу большой, — громко произнес он на том новогоднем застолье под одобрительные кивки подчиненных ему младших офицеров.
Наверное, так оно и было, раз после новогодних праздников Бузовский получил повышение. Должность его хоть и носила в своем названии политико-воспитательную нагрузку, а нагрузки такой все-таки не имела. И вел себя Бузовский порою не очень, скажем так, адекватно для командира.
К одним Бузовский относился нормально, к другим не очень, третьих постарался просто-напросто вычеркнуть из общения. А дальше майор, которому светили погоны подполковника, начал, как принято говорить в таких случаях, фильтровать свое окружение. Вполне возможно, в этом ему помогала Ксения или кто-то еще — все могло быть, только это Широкова не интересовало.
С приездом Дарьи и дом Анны Ильиничны и сама Анна Ильинична изменились: дом сделался более уютным, более обжитым, Анна Ильинична расцвела так, что носа-кнопочки на ее лице не было видно, глаза сияли, улыбка не сходила с губ, даже Хряпа с Анфисой стали вести себя по-иному — растеряли независимость и теперь бегали за Дарьей, как две маленькие собачонки.
Свой воровской промысел они бросили — получали теперь еду из Дарьиных рук и никуда ее не прятали и потом не перепрятывали, — съедали на виду и превращались в два сытых столбика, трогательно скрестивших передние лапки на набитых едой животах; но, несмотря на то, что были наполнены пищей под самую завязку, обязательно просили «депе» — добавки, дополнительную порцию.
Встретили хори Широкова на пороге, у дверей, тут же превратились в сусличьи столбики, сложили лапки и впились преданными глазами в лицо человека.
— Здравия желаю! — приветствовал их Широков. — Соскучились?
Из комнаты показалась Дарья, воскликнула обрадованно:
— Поспел как раз вовремя!
— Ты Хряпу с Анфиской отлично вымуштровала, — похвалил сестру Широков, — они теперь ведут себя как отличники боевой и политической подготовки. Единственное что — во время доклада лапки к фуражкам не прикладывают.
— Да у них и фуражек нет.
— Найдем, если понадобится.
— Садись за стол. Анна Ильинична казачий борщ приготовила… Такой вкусный, что я сама себя не могла за уши от чугунка оттянуть.
— Анна Ильинична умеет не только казачьи борщи варить.
Вся здешняя казачья еда, жгучая, как огонь, была заквашена на перце — супом, например, можно было заправлять самолеты и те будут совершать регулярные рейсы в Москву, а из Москвы в Сковородино и обратно. Казачий борщ был сварен Анной Ильиничной по тому же рецепту. Широков с удовольствием потер руки — такую еду он любил.
Во всяком случае, в брюхе никакая зараза не заведется, перец не только глистов, но и любого осьминога превратит в кучку жидкого навоза.
— Садись за стол! — подогнала Дарья брата.
— Уже сижу, сейчас только руки вымою.
— Серому тоже кое-что достанется — в борще пара хороших костей плавает. На дне кастрюли.
— Серый это оценит.
На Дарьино лицо неожиданно наползла озабоченная тень, она вздохнула и проговорили тихим, словно бы отчего-то севшим голосом:
— Через два дня мне надо уезжать — столица Вселенной город Сковородино ждет не дождется…
Это была грустная новость. Хотя и должен был наступить момент, когда Широкову придется провожать Дарью на вокзал, и он к нему готовился, но все равно новость эта была неожиданной.
Он кивнул, набрал в грудь воздуха, словно бы обжегся чем-то горячим, с трудом выдохнул.
— Жаль, — сказал он. Это было единственное слово, которое он сумел произнести.
Дарья погладила его рукой по плечу, в простом жесте этом было сокрыто много нежности и благодарности. Широков не удержался, потряс головой протестующе, как-то по-мальчишески, — он на несколько мгновений будто бы превратился в ребенка, стесняющегося взрослой ласки, положил свою руку на руку Дарьи, молча сжал ее.
— Как ты решил, приедешь в Сковородино или нет?
В Широкове, внутри, что-то дрогнуло, сдвинулось, в далеком-далеке, невидном Дарье, возник и пропал свет. Широков неожиданно почувствовал, что ему очень не хочется вновь остаться одному, не хочется заниматься бесплодными поисками работы, не хочется встречаться с Тофиком и членами таксистской братвы, которая конечно же постарается добить его, обязательно постарается, — хотя этого Широков не боялся совсем, — не хочется дышать здешним воздухом, прогорклым от невидимого дыма… Нужны перемены.
На этот раз он не был так категоричен, как в прошлый.
— Я приеду, — проговорил он, — обязательно приеду.
— Мы будем тебя ждать, — сказала Дарья, — тебе у нас понравится… Да потом, ты же знаешь: Сковородино — город пограничный, — глаза у Дарьи заблестели оживленно, — странно, что ты никогда в нем не бывал.
— Значит, расклад был такой, — скупо улыбнувшись, произнес Широков и развел руки в стороны, — а карты в этих раскладах не я раздаю, — он помедлил немного, размягченно вздохнул. — Сейчас же… сейчас будем считать, что время подоспело, пора сдать карты самому.
У ног людей в ожидании еды трогательными столбиками высились два хорька, задирали головы, стараясь понять, когда же хозяева сядут за стол. Дарья засмеялась, взяла на руки Анфису.
— Пойдем, подружка. Тебе из тети Аниного борща тоже кое-что достанется, не только Серому. И Хряпу не обделим. Хряпа! — Дарья командно стукнула себя ладонью по колену. — К ноге!
Хряпа послушно выполнил команду.
Все хорошее имеет странную особенность быстро заканчиваться — в отличие от всего плохого, которое может тянуться очень долго, очень медленно, разматывать душу по ниточке и не кончаться никогда.
Человек должен иметь семью. Если у него нет жены, то должна быть сестра, если нет сестры, должны быть племянники, двоюродные и троюродные братья — иначе говоря, обязан быть род, фамилия… Дарья сумела организовать себе этот род, семью, а Широков нет.
Впрочем, если бы не убили Аню, все сложилось бы по-иному, и жизнь имела бы совсем другие краски, и не сидел бы он в маленьком заштатном городке, не влачил бы одинокое существование, которое ему совсем не по натуре… Хотя почему-то считается, что семья и граница — понятия малосовместимые. С другой стороны, это как кому повезет.
Казачий борщ Анны Ильиничны оказался превосходным, Широков давно не ел такого борща.
День, когда уезжала Дарья, был серым, слякотным, темная морось падала не только с неба, но и с веток деревьев, с крыш, с птиц, перемещавшихся в дожде с места на место, — похоже было, что по уезжающей Дарье горевали не только небо и Широков, но и земля, дома, травы с кустами, воздух забусенного влагой пространства, солнце, пытавшееся пробиться к людям, но увязшее в облаках… Широков раскочегарил уазик получше, чтобы внутри не было холодно, и отвез сестру на вокзал, обнялся с нею, почувствовал, как что-то теплое
