господи боже… Как соловей. И как страшно… кончил ее брат».
Она не знает, что Армин в Вене, подумала я. И перестала жевать. Я хотела что-нибудь ей сказать, но не могла, этим бы я себя выдала. Я должна быть такой же, как одна из уток на полке, без языка. Но во мне что-то прыгнуло, как испуганный заяц из куста посреди моей грудной клетки. Армин в Вене. Поэтому я здесь, сижу и ем сырницу госпожи Кнежевич. Потому что он в Вене. Если я слишком часто буду повторять про себя эту фразу, она потеряет смысл, утратит значение. Армин снова исчезнет.
«Это же известно… Они об этом не хотят говорить. Но всем известно, кто в ту зиму захватил этих несчастных ребят», – продолжила госпожа Кнежевич, теперь полностью погрузившись в свои мысли, а я лишь присутствовала при ее личном ритуале, в ходе которого некоторые мантры должны быть повторены снова и снова, кто бы ни слушал. Каждое слово било по моей голове, словно вместо слов она бросала в меня фотографии и керамических уток.
«Вот и я», – сказала Лейла и вернулась на диван, сев рядом со мной, прервав госпожу Кнежевич в ее ритуальном плаче.
«Ты слышала, – сказала я тихо на чужом языке, – она не знает, что…»
«Что?»
«Что… он в Вене».
«А она… у нее все в порядке? С головой?» – спросила вдруг госпожа Кнежевич, показывая на меня подбородком, шепотом, морщась скорее из-за неловкости, которую сама же и создала таким вопросом, чем от страха, что я вдруг ее пойму. Моя тупость оказалась убедительной.
«У меня не все в порядке с головой – я дружу с Лейлой Бегич, а это означает, что я полная идиотка», – сказала я по-английски с улыбкой.
Лейла засмеялась между двумя кусками пирога.
«Да, с Сарой все в порядке. Она не сумасшедшая… Совершенно. Если вы это имели в виду».
«Должно быть, сумасшедшая, раз сюда приехала, – заметила госпожа Кнежевич и взяла пустую тарелку из моих рук. – Будь у меня дом где-нибудь там, никогда бы сюда не вернулась. Хооочееешь ееещооо? Один кусок? Ооодииин?» – спросила она меня громко, показывая пальцем на кусок Лейлы. Я покачала головой. Я хотела только найти какую-нибудь кровать и заснуть. И послать сообщение Майклу, что я жива.
«Спать мы здесь останемся?» – спросила я Лейлу по-английски.
«Рано еще спать».
«На улице темнотища», – сказала я.
«И что теперь? Мы что, обязательно должны спать, когда темно? Сколько тебе лет?»
«Больше, чем тебе», – ответила я холодно.
Английский у нее стал гораздо лучше, чем когда-то. Ходила на курсы? Путешествовала? И эта ракетка в машине. Начала играть в теннис и учить английский. Кто эта женщина? Чья сестра? В чьем доме?
«Кроме того, – добавила она, – я хочу посмотреть катакомбы».
«Сейчас? В это время?»
«Не становись старухой, еще и пяти нет…»
Катакомбы. Зловещее название для зловещего домика, который стоит над дырой в земле. И вся эта темнота, снаружи и внутри. Казалось, все, кроме меня, считают ее совершенно нормальной и что я та, у кого не все дома.
Мы заплатили какой-то девочке на улице. Она нам ничего не сказала, только положила наши монеты одну на другую. Низенькая башня из металла. Лейла шла первой, я за ней. Из утробы земли доносился смех какого-то ребенка.
«Мы не одни», – наконец-то сказала она на нашем языке, уверенная, что мы далеко от ее приятельницы. На ее лице читались какие-то возбуждение, наслаждение, будто она входит в дом своего детства, несмотря на темноту и холод, которые обитали под всей этой землей. Мы спускались вниз медленно, но верно, ее глаза смотрели глубоко в землю, как зонд эндоскопа.
«Давай, Михайло! Пошли!» – послышался женский голос над нами. Затем – опять детский смех, искренний, но неуместный. Он отдавался эхом глубоко среди камней, отскакивал от стен. В могилах не смеются, подумала я. В тот же момент из подземелья выскочил громкоголосый крикун – не ребенок, а какая-то гиена, – пронесся мимо нас и исчез на поверхности. Больше мы его не видели. Остались одни.
«Говорят, что когда-то существовал потайной проход», – сказала мне Лейла, та самая Лейла, которая больше двадцати лет назад вызывала духов на дне рождения. Я подумала, как ей, должно быть, холодно в этих девчачьих шортах. Но ничего не сказала. Ее всегда нервировало, если другие о ней заботились, тем самым хотя бы на миг давая понять, что она жертва в каком угодно смысле слова.
Она шла от одной ямы к другой, внимательно рассматривая шрамы на стенах.
«Говорят, Тито здесь скрывался во время Второй мировой войны… А проход вел к водопаду», – сказала она. Я хотела сказать ей, что все это просто коллекция глупостей для привлечения туристов. Мне следовало уйти оттуда. Но было поздно: магия Лейлы продолжала действовать по-прежнему, спустя столько лет, даже под землей. Она создавала вокруг невидимую сферу, которой отделяла нас от всего света. Мы были одни, под землей, и я наконец-то могла расслабиться. Не было смысла притворяться перед ней, изображать начитанную переводчицу из Дублина или крутую девицу, которая понимает исландские фильмы, а после делает веганские канапе для друзей Майкла. Не было никакой необходимости в притворстве. Здесь были только она, подземелье и я. Я снова вспомнила остров. День, когда я думала, что она утонула.
«У тебя есть ребенок?» – спросила она вдруг, пытаясь расшифровать чье-то имя, выбитое на камне.
«Нет, – ответила я. – У меня перевязаны яичники».
Это заинтересовало Лейлу настолько, что она остановилась и посмотрела на меня. Изумленно вытаращила глаза, давая понять, что от меня такого не ожидала, что я для нее – одна из тех скучных особ, которые должны безропотно следовать законам биологии. Ее линзы двигались от моего лица к междуножью, будто там она сможет что-то увидеть, будто там у меня может чего-то недоставать.
«Опа… Это что, у вас в Европе такая мода?» – спросила она.
«Никакая не мода. Не хочу иметь детей». Хотела добавить «хватит того, что у меня есть ты», но промолчала. Она вздернула брови и надула губы, словно ей жаль, что вообще меня о чем-то спросила, и направилась к следующей яме в земле. Возможно, я могла бы ей объяснить, но понимала, что это напрасный труд. Некоторые люди хотят своего продолжения, хотят и дальше уверенно плавать в чьих-то клетках, после того как умрут. А я просто хотела перестать быть. Чтобы то, что я, это я, было только моим из всего существующего. Она не смогла бы это понять. Она, которая расширяется до бесконечности.
«Наверное, хватит? Может, теперь пойдем отсюда?» – спросила я.
Она прошла рядом и погладила меня по щеке, просто так. Как будто узнала меня в темноте. Решила, что мне необходимо прикосновение.
«Пошли», – сказала она.
Позже, в тот вечер, когда я лежала в большой супружеской кровати госпожи Кнежевич (которая как настоящая хозяйка спала, скорчившись на диване), мне захотелось наконец-то отважиться и спросить у Лейлы, почему Армин в Вене, почему он не давал о себе знать. Я смотрела, как она резкими движениями расчесывает свою длинную белую гриву, будто хочет освободиться от клейкой темноты и мелких насекомых. Потом она стянула свои минималистические тряпки, сунула ноги под тонкое одеяло и повернулась ко мне спиной, пробормотав через зевоту «спокойной ночи». Я успела сказать лишь:
