Одним словом, Хэй Лубин понял, что излишествами надо не торговать, а приторговывать. А торговать он принялся чаем, табаком, пряностями, средствами для усиления мужской силы и другими сравнительно безобидными вещами. И, торгуя всем этим, стал похаживать в квартиру Зои, там и с Манюшкой познакомился поближе. Это она дала ему русское имя Херувим, до этого он всем Иваном представлялся, вызывая неудержимый смех русских.
– Какой же ты хорошенький, – сказала Манюшка, – вылитый херувимчик.
– Вылиты, – согласился ходя, ради Манюшки готовый на любые прозвища.
Время шло, однако Манюшка не спешила отвечать взаимностью на его любовь. Больше того, она, кажется, заигрывала с Ганцзалином, чем приводила ревнивого Херувима в бешенство. Он чувствовал в Ганцзалине опасного соперника и не знал, как с ним поступить. Конечно, если бы рядом был его верный «максим», Херувим изрешетил бы негодяя в два счета, чтоб впредь не смел отбивать чужих девушек. Но пулемета не было, зато были ножи.
Впрочем, ножи против врага оказались бесполезны: тот был дьявольски силен и весь словно состоял из железа. Как-то, зайдя в дом Зои, Херувим столкнулся нос к носу с супостатом и повел себя весьма дерзко. Тогда Ганцзалин просто взял его за горло и поднял в воздух. От такого поднятия в глазах у Херувима сделалось совершенно темно, и он почувствовал, что умирает. На счастье, тут снизу, из квартиры выглянул хозяин Ганцзалина по имени Цзагоси. Хорошее имя у него. Цзаго значит разные страны, а Си – надежда. Получается, он – надежда разных стран. Может, и бедному Херувиму поможет?
– Что тут у вас происходит? – поморщился Цзагоси.
– Убивай мало-мало, – прохрипел висящий в воздухе Херувим. – Умлу сицаса…
– Веди себя согласно ритуалу – вот и не умрешь, – буркнул ему Ганцзалин, опуская обратно на землю.
И исчез вместе со своим странным хозяином.
Злой, жестокий Ганцзалин! Мало того, что девушку уводит, так еще и хотел отправить Херувима к духам предков, в царство страшного Яньвана. Ну, ничего! Херувим будет продавать чай и табак и копить деньги, потом купит пулемет и расстреляет врага, как цыпленка.
Впрочем, когда еще скопишь деньги на пулемет? Лучше просто взять и украсть Манюшку. Кляп в рот, мешок на голову, в Шанхай – и любить ее, любить, пока дым из ушей не пойдет.
Только Херувим размечтался, как – бац! – открылась дверь его каморки, и вошли двое. Они еще и не сказали ничего, а Херувим уж понял, что пришла его смерть. Никого страшнее этих двоих он в жизни своей не видел, да и мы с вами, наверное, тоже. У одного глаза пылали желтым огнем, как у демона, у другого нижняя половина лица была черной, как ночь, а верхняя – белой, как у мертвеца.
В одну секунду едва не умер от страха бедный китаец. Впрочем, правильно, что не умер. Потому что в другую секунду пригляделся и понял, что умирать пока рано. Людей этих он знал, видел не раз в Зоиной квартире еще в старые времена. Одному, с огненными глазами, даже, кажется, траву носил. Только всякий раз огненноглазый поворачивал дело так, что ходя денег за товар не получал, да еще почему-то должен оставался. Глаза, правда, никаким огнем у него не сияли, это электрический свет отразился в монокле. Херувим даже вспомнил, как зовут пришельца. Звали его как-то похоже на Áмитофó – правда, совсем не Амитофо[27]. Аметистофó – вот как его звали!
Второго ходя тоже узнал – это был музыкант, он очень громко играл на рояле в салоне Зои. В нем тоже не было ничего страшного – черным было не само лицо, а борода на нем. Поняв это, ходя успокоился и даже приосанился немного.
– Цо нада? – спросил важно. – Цай-табак купи-купи?
– Я тебе сейчас покажу цай, – пообещал гость в монокле, и Херувиму это обещание совсем не понравилось. Он оказался прав, потому что Аметистов взял его за горло и точно так же, как Ганцзалин, поднял на воздух. И точно так же потемнело у бедного китайца в глазах. Подержав ходю так несколько секунд, он бросил его обратно на старый стул, которым ходя гордился как знаком своей цивилизованности.
– Где брильянты, сучий потрох? – Аметистов навис над Херувимом, как скала.
Несколько секунд Херувим глотал воздух и моргал, потом жалобно сказал:
– Какой блянты? Блянты не толгуй, цай мало-мало толгуй, тлава толгуй, белье стилай, пулемет стлеляй.
Исчерпав этим перечнем весь список своих занятий, Херувим умолк и застыл на стуле, как небольшое изделие из яшмы. Тут вперед выдвинулся Буренин и, как-то странно мяукнув от гнева, сказал очень церемонно:
– Вы что же, милостисдарь, голову нам решили морочить? Вас же вежливо спрашивают: где брильянты?
И он ловко ткнул ходю пухлым кулаком в нос. А тут надо заметить, что у пианистов от постоянного музицирования пальцы становятся чрезвычайно крепкими и твердыми. А когда они складывают их в кулак, получать таким кулаком в морду – дело совершенно неинтересное.
Кулак Буренина не оказался исключением из общего правила. Хотя ткнуто было бы вроде и не очень-то сильно, но Херувим испытал такую жгучую боль в носу и во всей физиономии, что тут же бы и повалился на пол, если бы сзади не было стены, которая удержала его от позорного падения.
Несколько секунд китаец только корчился от боли, потом пришел в себя и, чувствуя, что терять ему нечего, закричал:
– Где блянты? Какой блянты? Не понимай, не моги!
Аметистов с Бурениным переглянулись.
– Может, он и правда не нашел еще? – сказал Аметистов. И снова обратился к Херувиму. – Где пальто?
– Где пальто? – повторил Херувим. – Пальто мало-мало! Какой пальто? Надевай пальто, неси пальто, стилай пальто, не знай пальто.
– Врет, сволочь, – сказал Буренин, впрочем, не слишком уверенно. – Люди говорят, графское пальто китаец забрал.
Херувим пришел в необыкновенное возбуждение и закричал, ерзая на стуле, словно приклеенный:
– Китайса блал! Не китайса блал! Не та китайса блал – длугая китайса блал! Ганцзалин уклала – эта китайса. Моя китайса не блал, Хэй Лубин не блал, не видел, не моги. Ганцзалин плохой китайса, он усё блал! Пальто блал, Манюску блал, его убей нада, с пулемета стлеляй…
– Ганцзалин? – Аметистов повернулся к Буренину. – Что еще за Ганцзалин?
– Истопник, – пояснил Буренин. – В Зойкином доме внизу живет.
– Тоже из китайцев?
– А пес его знает, – с сомнением сказал Буренин.
Тут снова ввязался Херувим.
– Пёса знает! – взвизгнул он. – Пёса усё знает! Ганцзалин не есе китайса! Пальто блати – не настояси китайса! Есе японса! По-китайски не говоли, по-луски блям-блям, диди-гугу… Китайски не знай, луски знай – есе кто? Есе японса!
– Что он там вякает? – недоброжелательно осведомился Аметистов. – Не поймешь ничего, один звон в ушах.
