Весь день ждал, но как теперь возобновить знакомство? Нескольких рундстюкке в кармане хватит либо на выпивку, либо на жратву, но чтобы и на то, и на другое — даже мечтать нечего. Пойло здесь отвратительное, лисий яд, черт бы его глотал. Но цена уравновешивает качество; если удается протолкнуть в глотку, не сблевав, греет не хуже отборного аквавита.
Грю заставил себя сделать еще глоток и на подхватившей волне отваги подсел к Кройцу.
— Маневр! — тихо крикнул он, вроде бы в пространство.
Кройц уставился на него и долго, не говоря ни слова, разглядывал. На изборожденном морщинами лице ясно читались именно те чувства, которые Грю и сам недавно испытал. Он с огорчением понял, что и сам далеко не Адонис. Годы полуголодной жизни никого еще не украсили. Процесс дубления, начатый войной, уже не остановить.
— Грю? Или? Да нет, Грю… с «Александра».
— Он и есть.
Франц Грю заказал для Кройца выпивку — есть ли лучший повод для задушевного разговора? Военные воспоминания полились рекой: внезапные шквалы, угодившее в каюту под палубой ядро, кого и за что прогнали сквозь строй, проститутка, переодевшаяся юнгой.
— А какая сволочь боцман… капитан Рисберг ему и в подметки не годился, что ты… капитан — агнец Господень. А помнишь, нам ядром мачту снесло? Я получил пригоршню щепок в шею и спину. С тех пор и согнуться не могу. Уронил что — на колени и шарю по полу, как слепой. Отблагодарило нас отечество.
— Да… только ведь это мы напали. Не забыл?
— Слабое утешение. — Кройц подманил Грю пальцем — пригнись, мол, — и зашептал в ухо: — Каждый раз, как бываю у церкви на Рыцарском, обязательно на стену поссу. Король лежит там в своем гробу с медалью за Свенсксунд. Одна всего такая, сам приказал выковать и сам же себе на шею повесил. На золотой цепи, как хомут. Два фунта золота, не меньше. Вот, думаю, просочатся в его могилу хоть две капли — помру счастливым. И не я один, и других видел. Тоже… поглядят по сторонам и достают «прибор».
Грю глубоко вздохнул — вроде бы понимающе, но на самом деле собирался с духом. К вечеру в кабак набился народ. Несмолкаемый гомон раздражал Грю. У него еще с войны постоянно шумело в ушах — и не только у него. Жаловались все ветераны. Наслушались воя ядер.
— Я слышал, ты называл знакомое имя. Кардель?
Кройц некоторое время смотрел на него непонимающе, потом вспомнил:
— А… этот. Я с ним встретился как-то… не вчера это было. В «Гамбурге». Сидел и квасил, службу прогуливал. Обменялись парой слов. На весь мир обозлен, будто он сам лучше других. У меня тогда водились кое-какие деньжата — должно быть, дядьку моего кто-то под локоть толкнул, когда тот завещание писал. Кардель как увидел кошелек — всё, лучшие друзья. Чуть не побратались. Нахрюкались знатно, а он еще и взаймы попросил. Я-то, доверчивый дурак, дал — до выходных, говорит, в выходные рассчитаюсь. Утром проснулся, башка трещит, ни денег, ни расписки. И как ты думаешь? Что он мне сказал в субботу?
— Что?
— Ничего не знаю, говорит. Ни про деньги, ни про расписку. Сидит и скалится. И сапоги начищены, чтоб его… Отблагодарил сослуживца. Мы же вместе корячились на «Фадернеланде» под Гогландом. Шестьдесят пушек, не хрен собачий.
— А что он был за парень? Во флоте, я имею в виду.
Кройц разочарованно заглянул в кружку. Грю мысленно выругал себя за излишне заинтересованный тон; надо было спрашивать безразлично, вроде бы мимоходом. А Кройц не дурак, заметил — и тут же назначил цену. Что остается делать — заказать еще, больше нечего. Пусть в кредит — дело того стоит. Иначе от этой занозы не избавишься. Подозвал хозяина, показал на обе кружки.
«Мне-то не следовало пить», — смутно подумал Грю. Но сидеть и смотреть, как пьют другие, — таких недоумков поискать.
Кройц отпил из кружки и довольно почмокал губами.
— Какой, спрашиваешь? Есть унтеры и унтеры. Ты и сам знаешь. Есть такие, кому на других насрать, лишь бы самому выслужиться. С такими, как правило, ни хрена не делается. Если, конечно, кто-то из своих не всадит заряд в спину. Кардель — нет, тот другого сорта. Его повышали, а он вроде того и не хотел. Беспокойная душа… Не, он в командиры не годился. С матросами — будто они ему младшие братья. В самое пекло сам кидался, других не посылал. И за какие деньги? Смех один. Таким не золото достается в награду, а свинец да чугун. Долго не живут.
— А потом что?
— Я же говорю: таким в мирные годы еще хуже. Лучше б на войне загнулся. Не что другое, так совесть доконает. Ты же помнишь, «Ингеборг» затонул. Кардель один из немногих, кто выжил. Но мне всегда казалось, что он принял спасение не как милость, а как Божье наказание.
Грю довольно долго молчал и неопределенно качал головой — подбирал слова для главного вопроса.
— Слушай, Кройц, скрывать не стану, у меня зуб на этого парня. Может, помочь ему, чтоб не мучался? Ты, случайно, не знаешь, где он квартирует?
Кройц уставился на него, стараясь придать плавающему взгляду остроту и проницательность.
— Нет. Не знаю. Но есть и другие, кто знает. Поспрошаю потихоньку. И вправду — благодеяние. Для него и для остальных, — прошептал он и, не спрашивая Грю, заказал выпивку.
В кабаке становилось все шумнее. Кто-то залез на стул, прокашлялся и начал петь, отбивая ногой такт, оказавшийся весьма заразительным — через минуту уже весь кабак топал ногами так, что пол заходил ходуном. Певец оказался отменный — ясный, чистый голос. И песня трогательная — многие опечалились, а кое-кто даже смахнул слезу.
Когда, приятель, в море выйдешь, Увидишь шторм и пушек дым, А приглядись — мой гроб увидишь Под флагом желто-голубым.
И припев под дружный топот сапог:
Под флагом, под флагом, под желто-голубым! 17
— Микель!
Тоненький голосок. Мало ли кого так зовут.
— Микель!
На этот раз он обернулся. От стайки подружек отделилась девочка и махала рукой — именно ему, никому другому. Обычные корзинщицы, серенькие худышки. Жмутся к стене, головы повязаны платками.
Лотта Эрика перебежала мощеную площадь. Корзинка пуста. Кардель обнял ее за плечи и отвел под колоннаду Биржи — там не так печет. Лето идет к концу, но солнце словно наверстывает весенние упущения.
— Лотта… как ты?
Девочка молча пожала плечами. Ответ он знал и сам: одежда в порядке, никаких пятен, свидетельствующих, что ей приходится спать на улице. Чистая мордашка, задорные глазенки. Никаких синяков на руках. Явно не ночует на улице. Бездомных отличить легко.
— Ничего.
— А дома как?
Отвернулась и сплюнула через плечо — пока, мол, все ничего, не сглазить бы.
