Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
Но в Москве он, сам того не желая, попал в самый центр революционной кутерьмы – во всяком случае, оказалось, что университет взращивает не только врачей и филологов, но и революционеров. К тому же судьба свела его с Сикорским, для которого революция стала чем-то вроде дела чести и принципа.
И Садовскому, вскоре уставшему от кутерьмы и чужих радостных предвкушений, постепенно стало казаться, что вся эта суета связана именно с Москвой и что стоит выехать из Москвы, как снова можно будет погрузиться в жизнь обстоятельную и спокойную. Без беготни по квартирам, без понимаемой каждым по-своему революции, без тревожного, врывающегося в душу красного.
Ко всему прочему, сама по себе Москва не слишком нравилась Садовскому. Он чувствовал себя в ней неуютно. Москва виделась ему какой-то уж очень наособицу. Он не понимал, в чём именно состоит этот московский дух, но ощущал, что этот дух ему чужд. Садовского пугал колокольный гул, наполнявший Москву в праздники, и от которого гудел, казалось, весь город, удивляла пестрота Москвы, раздражала привычка москвичей беспрерывно угощать и угощаться, а больше всего раздражал почему-то чай, который здесь пили по семи стаканов, точно вкладывая в чаепитие какой-то магический смысл. Садовский стал грезить Петербургом, веря, что там не будет всего этого блинно-кисельного московского, а главное – не будет вездесущего чая.
В одном богатом купеческом доме на Смоленском бульваре они слушали лекции о социализме и конституциях. Сюда стекалось множество народа, и слушатели порой начинали перебранки, доказывая друг другу, какая конституция – британская или французская – лучше. В таких случаях на лектора переставали обращать внимание, и несколько раз доходило до драк, так что лекции вскоре прекратились.
– Теперь они узким кругом собираются, – объяснил Сикорский. – И правильно. По крайней мере, драться не будут.
Тогда вместо купцов они отправились к учительнице Скапинцевой в переулок у Чистых прудов. На почтамте, как всем было хорошо известно по большому секрету, действовал тайный гектограф, множивший прокламации, которые попадали и на квартиру к учительнице. У Скапинцевой бывали не часто – всего несколько раз, но хорошо знали, что почти каждый день в этой квартире собирается общество молодых людей обоего пола. Общество это, конечно же, пьёт чай, спорит, читает прокламации и снова пьёт чай. И даже те, кто пьёт водку, всё равно не обходятся без чая. Но когда внезапно нескольких человек из этого общества арестовали, они перестали бывать у учительницы Скапинцевой.
«Идите вы все к чертям со своим чаем и со своей революцией! – думал Садовский. – Не хватало ещё загреметь в ссылку! Стоило ехать через полстраны, чтобы оказаться в Сибири… Не-е-ет!.. В Петербург! В Петербург!»
– Москва – город русский, варварский, – соглашался Сикорский. – Груды камней и россыпи пыли. Не Европа и не Азия… Петербург – совсем другое дело.
– Да, да, – кивал Садовский. – А ещё этот вездесущий, нескончаемый чай!.. Да и, признаться, о революции я не хочу… не желаю больше думать!..
– Чай, положим, это так. А вот революции, брат, в Питере не меньше. Да и стыдно должно быть то, что ты говоришь. Сегодня всякий порядочный человек – революционер или сочувствующий революции.
Они вдвоём сидели в кофейне Филиппова. Была уже весна – апрель. Солнце ощутимо пригревало, от солнечного света всё блестело, было светло и шумно на улице.
– Что же ты, и барыньку свою в Питер потащишь? – усмехнулся Сикорский, точно вдруг вспомнив.
Садовский смутился.
– Почему ты её невзлюбил?
– Да, – твёрдо сказал Сикорский, – барыньку твою не люблю.
– Да отчего же?!
– Кто же тебе объяснит, за что любит или не любит… Не люблю и точка!
– Пусть так, хорошо… Но мне-то как быть? Бросить её так, здесь?.. Это было бы подло… А я хочу… я хочу, чтобы всё по-хорошему…
– А всё остальное – не подло?
– Что – всё?..
– По-хорошему – это значит жениться.
– Ну это мы увидим!
– И видеть нечего… Впрочем, твоё дело. Тебе бы, брат, в Питере невесту найти… Все настоящие русские свадьбы играются в Питере, потому что только там женихи и невесты. В Москве – одни родственники. А в Питере – женихи и невесты… Так-то вот… Тебе бы невесту, а барыньку твою – за актёришку выдать. Он-то спит и видит. Стало быть, и он доволен, и она не брошена, и ты свободен… Видишь, как по-умному?.. Но повторяю: дело твоё…
– Легко сказать: «выдать»! Мне об этом и думать некогда – ты и сам отлично знаешь. Да и как же так просто: взять и выдать?.. Так не бывает…
И Садовский вдруг поймал себя на мысли, что эта идея – выдать Ольгу замуж – кажется ему нестерпимой. И дело не в жалком кокаинисте-актёришке, кто бы там ни был на его месте, но думать об этом несносно! Да, случалось, она выходила с Тумановым на прогулку. Но Садовскому и в голову не приходило, что она может увлечься и оставить его ради этого ничтожного комедианта.
Сикорский ещё что-то говорил о Петербурге, о новом Институте и, кажется, о том, что готов хоть сейчас держать экзамены. Но Садовский слушал его вполуха, с тоской вспоминая Ольгу, Туманова и непонятно о чём беспокоясь. «Да что же это, в конце концов, такое?!.» – думал он, пытаясь припомнить или доискаться, в чём же причина охватившего его беспокойства. Но причина ускользала и не давалась пониманию.
– Эй! – воскликнул вдруг Сикорский. – Да ты ревнуешь!.. Стоило заговорить о барыньке, как ты скуксился…
– Вот ещё! – раздражённо возразил Садовский, тотчас понявший причину своего беспокойства и подосадовавший на догадливого приятеля.
– Не-е-е-т! Ты ревнуешь… – прищурился Сикорский. – Я бы сказал, что это скверно, но это твоё дело, и тебе самому разбираться со своей барынькой…
По дороге домой Садовский был мрачен и думал, что дальше скрывать от самого себя очевидное глупо и не нужно – он действительно любит Ольгу. Садовский I не хотел уступать Садовскому II, отчего Садовский II был зол и растерян. Было ясно, что это явилось не вдруг, но он не желал прежде и думать об этом, а разговор в кофейне заставил задуматься.
Проходя Тверским бульваром, он усмехнулся, вспомнив, как совсем недавно – на Благовещенье – здесь стоял невообразимый шум. Подгулявшие ночью купчишки решили, по обычаю, отпустить на волю птиц. Но поскольку подневольных птиц поблизости не оказалось, они согласились отпустить обезьяну, которую купили тут же у тащившегося мимо шарманщика. Очутившаяся на свободе обезьяна немедленно забралась на дерево и, не то с перепугу, не то с радости, принялась скакать с ветки на ветку, при этом тревожно повизгивая. Но нарезвившись в обнажённых кронах, обезьяна соскочила вниз и прямиком направилась к Пушкину. Забравшись на руки к чугунному поэту, она перевела дух, после чего запрыгнула на правое плечо, где и угомонилась, наблюдая, как вокруг собирается гогочущая толпа. Многие из собравшихся указывали на обезьяну и были полны решимости что-нибудь предпринять. К счастью, что именно стоит предпринять, так никто и не выдумал. Зато к памятнику подоспела полиция. Толпу призвали разойтись, а нарушительницу спокойствия с памятника удалось снять. Дальнейшая судьба обезьяны осталась неизвестной. Впрочем, от кого-то потом Садовский слышал, что обезьяну вернули отпустившим её купчикам, что будто бы те и сами явились вызволять свою подопечную из отделения.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
