на околице — ближней к колодцу-журавлю, задравшему длинный клюв с ведром.
Тук-тук… Осторожно постучали в светящееся окошко. А потом так же негромко, но быстро, чтоб, не дай бог, не перепугать спросонок хозяев и в тот же час, чтоб не услышал кто чужой — тук-тук-тук…
Кто-то, пригнувшись у окна, опять постучал. Тук-тук-тук-тук…
Из-за печи выросла тень, и в хате стемнело, как на дворе.
— Кто тут? — раздался из сеней грубый голос.
— Пустите, Христа ради!
Скрипнула и, провиснув на завесах, отворилась дверь. Глиняный каганец вынырнул из мрачного нутра, освещая ганок[6]. Босоногий парубок, тяжело дыша и озираясь, переминался возле порога.
— Пустите. За мной кто-то бегит! — Он смахнул ладонью капельки пота со лба.
— Шо за казак от своей тени тикает? — Крупная чернявая баба затряслась от смеха, придерживая на груди цветастый платок, наброшенный поверх льняной сорочки. В вытянутой руке каганец колыхался, как лодка на волнах рассерженного Днепра, и вокруг склонившего русую голову хлопца тени на ганку заплясали гопак. — Заходь.
Парубок прошел следом в хату и, отыскав взглядом икону, покрытую накрахмаленным рушником, перекрестился.
— Мир вашему дому!
— Котомку — на лавку, за стол садись. Сапоги скидай, а то, как хомут, на шею нацепил. Или нацепил, но другой?.. Женатый, не?
Хлопец покраснел.
— Куда мне, матушка…
— Как тебя звать?
— Петро.
— Голодный?
— Спасибо, матушка. Я ел сегодня.
Баба приосанилась, разровняла складки на платке.
— Та что ты все — матушка, матушка… Горпиной зови.
Петро и вовсе поник. В самом деле, не такая она уж баба — не разглядел с темноты толком. Молодуха. Плотная, сбитая вся такая, пышногрудая. Смазливая, одним словом. Юбку ровную надела, фартуком подвязалась, засуетилась, закрутила задом. Ух, хороша! И хозяйка ничего: в горнице прибрано. А вот окно… Вроде бы месяц пробивается из-за туч и возле плетня мелькнуло что-то. Непонятно. Запотело оно, что ли? Как надышал кто.
— Чем богаты, — Горпина поставила тарелку с солониной. Посыпанное толченым перцем, с чесноком и тимьяном, нарезанное добрыми шматами мясо пахло до головокружения. — Жалко, хлеба нет.
Петро достал из котомки стиранный-перестиранный рушник. Потянув за концы, развернул. Кучка мелких яблок, три вареных картошины, соленый огурец, пучок подвявшего зеленого лука и на четверть отъеденная паляница.
Горпина смотрела на залихватски торчащий, поджаренный козырек пшеничного хлеба, еле слышно причитая:
— Дура я, дура… Последнюю жменю, последнюю… А оно и зернышка не завязалось.
Внезапно замолкнув, она будто уснула. Только черные глаза были широко открыты и некрасивые морщины перечеркнули ее высокий чистый лоб. Через минуту, часто заморгав, оживилась, как и не было ничего:
— Ой, Петро! Ты куда идешь? Рассказывай, а я сейчас горилочки.
Парубок, сдирая ногтем сморщенную кожуру с картошины, открыл было рот, но лишь вздохнул.
— Ну… — Взял огурец, повертел, подул на него и положил на тарелку рядом с мясом.
Что говорить-то? Как шел по степи целый день да прилег под кустом передохнуть? Проснулся под вечер и только на развилке понял, что заплутал, — где раньше камень стоял, нет ничего. А небо уж затянуло, не видно ни зги. Повернул наудачу направо. Плелся почти на ощупь, как слепой, выставляя вперед палку. А рядом с тропой кто-то прячется, шелестит в ковыле, сопит. И не отстает… Он шагу прибавляет — и тот, что не показывается, тоже. Он закричал, палку кинул со всей силы, где тень скользнула, и — бежать…
Горпина сняла с полки штоф из зеленого стекла и наполнила чарки.
— Со свиданьицем!
Петро закашлял — горилка ободрала измученное жаждой горло. Хозяйка, подвигая одной рукой крынку с водой, другой легонько ткнула хлопца в плечо.
— Рассказывай! А то не дам!
— Чего не дашь? — Петро, захмелев, повернулся к окну, чтоб пригладить чуб, и замер.
— Как чего? Запить. А ты что подумал? — лукаво подмигнула Горпина. — В город идешь?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— А? — Петро, не в силах оторваться от окна, всматривался в темень. Во дворе будто бы кто-то ворочался на земле, обсыпаясь пылью. — Да… — Он закрыл глаза и мотнул головой. О! Теперь никого. Надо ж померещиться такому? — …Я на завод хочу устроиться — их сейчас великое множество.
— Ага! — сверкнула глазами Горпина. — Понастроили днепрогэсов, вот и засуха страшная! Вода из самого глубокого колодца ушла. Люди хаты побросали, поуехали все из Беленького в Запорожье!
— Конечно. Там и работа, и учеба, и обеды в столовых. И кино!
— И девки молодые. Гуляй, веселись! Муженек мой туда же… — процедила Горпина, сжав кулаки.
В наступившей тишине горящий фитиль каганца трещал, как дрова в костре на Ивана Купала. Страшно прыгать через огонь, а ведь никуда не денешься от взгляда черных глаз…
Зачарованный хлопец встрепенулся, услышав скрип досок на ганку. Затопали мелкие проворные шажки, и Петро покрылся мурашками.
— Ты чего? На, пей.
Парубок залпом осушил крынку с водой и попросил налить горилки. Взяв больше нормы, опьянел. Язык развязался, и Петро рассказал хозяйке, что ему никогда не было так страшно, как этой ночью.
— …Оно и сейчас подле хаты…
— Тю! — рассмеялась Горпина. — То тебе солнце голову напекло, ну, и голодный вдобавок. А на дворе мой поросенок бегает.
— Кто?
— Сынок. Как родился — днем спит, а ночью играет. И больше со свинками, пока всех не порезали. Теперь по степи сам гуляет.
— И не боится? — проглотив ком, спросил Петро и залпом выпил еще чарку.
— Степового? Так нет его, рогатого. Сказки. А Тарасику шестой пошел. Работник. Мамке помогает.
— Такой мамке и я б помог, — смыв горилкой клейкий страх, Петро неспешно обвел пальцами вокруг рта. Придвинувшись вплотную, он обнял Горпину и крепко поцеловал в губы. Цветастый платок сполз, сорочка расстегнулась, открывая полную грудь. Парубок, окончательно осмелев, увлек хозяйку на лежанку за печкой.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Подкинулся Петро на постели, оттого что мамка поет. Мертвая. Стоит возле гроба, худая и белая, в одной сорочке, с распущенными волосами. Голова склоненная, лица за волосами не видно. И поет колыбельную, качая гроб. А в гробу лежит он — Петро.
Обливаясь холодным потом, хлопец бьет себя по щекам. В голове шумит, и вот-вот выскочит сердце. Петро очумело глядит по сторонам. Занимается рассвет, горница пустая, а из соседней комнаты доносится песенка.
Натянув кое-как исподнее, он на дрожащих ногах подошел к едва приоткрытой двери. Заглянул в щелочку, а там — Горпина, в ночной сорочке, с всклокоченными волосами, тихо напевая, качает люльку.
Словно замороженный, парубок, однако, смотрит не на
