в сад. От лопаты мы отказались, чтобы не обращать на себя внимание. По дороге к Зеленому посту, там, где дорога делает угол, слева у поливочной канавы рос старый орех — у его подножья мы совком выкопали небольшую яму, положили в нее коробку с нашими bijoux, которые я только тут выпорол из пояса. Затем забросали яму и покрыли ее сухой травой. Никто не видел нашей работы.
Когда мы вернулись в усадьбу и собирались уже входить в дом, вдруг раздались какие-то крики, пьяные песни и во двор въехала тачанка, запряженная четверкой крепких лошадей. Над тачанкой развивалось черное знамя с надписями «2-й Повстанческий полк батьки Махна» и «Анархия — мать порядка». За этой тачанкой, в которой, по-видимому, ехало командование полка, следовали другие, одна за другой; в каждой упряжке было 3–4 лошади и столько же сзади на поводу, запасных. На каждой повозке — пулемет, а то и два, экипаж 3–4 человека, много женщин. Скоро во дворе нельзя было повернуться, всюду кони и колеса, гомон и крик невероятный.
Мы с Наташей смотрели на все это как завороженные. Вдруг раздался выстрел и вслед за ним — собачий визг. Оказалось, что один из господ-анархистов полез в окно запертой на замок конюшни и, когда он, закинув внутрь верхнюю часть туловища, собирался подтянуть ноги, цепной пес по кличке Черкес, охранявший конюшню, выскочил из своей будки и укусил гостя за место, где у спины кончается ее благородное название. Сброшенный с окна бандит выхватил револьвер и выстрелил. Черкес с пробитой ногой визжа залез в свою будку. Тем дело и кончилось. Замок в дверях конюшни в это время был сломан, и все удостоверились, что стойла пусты.
Тогда они кинулись к дому. Мы с Наташей пришли в себя и решили укрыться в своей комнате, где нас дожидалась Ольга Ильинична Резниченко, но не тут-то было. Вся приехавшая орава моментально заполнила весь дом, и в нашей комнате оказалось сразу чуть ли не десять человек. Все, что им попадалось на глаза и нравилось, немедленно шло по карманам или по мешкам. За какой-нибудь час в доме, который десятилетиями был полной чашей, остались лишь одни стены и деревянная мебель; диваны, кресла, ломберные столы были обобраны, ковры, шторы скатаны и вынесены.
Стоявшие у нас эстонцы решили срочно уезжать, и их не задерживали. Они погрузили в свои повозки несколько бараньих туш, покрыли их коврами, которыми успели завладеть до приезда махновцев, и скрылись, кажется, в сторону Севастополя. Интересно, знали ли эти эстонцы роман их писателя-классика Вильде «Пророк Мальтсвет», в котором колоритно описывались помещики Беловодские[5] из деревни Бурлюк, помогавшие эстонским переселенцам? Суть романа — приключения группы эстонцев, прибывших в Крым в поисках лучшей жизни в начале 1860-х годов, и то, какое участие приняли в их судьбе местные помещики. Помогали с работой, продуктами, лекарствами, просто добрым участием. Наверное, нынешние эстонцы не знали и не ведали ни своего классика, ни нрава российских помещиков, иначе, может быть, не только не грабили бы дом благодетелей их соплеменников, но и защитили бы их правнука.
У нас же продолжался грабеж и дележ награбленного. Не обошлось, конечно, без анекдотов. В кладовой были обнаружены бутылки с бекмезом, и его тут же пустили на смазку сапог, приняв, по-видимому, за деготь. Наконец кто-то из дворовых указал им на неправильное использование продукта, но они поверили, только когда кто-то из местных намазал бекмезом хлеб и стал есть.
Был также найден полированный, с художественной оковкой ларец, в котором когда-то деду был поднесен серебряный поднос с выгравированным на нем адресом за спасение какого-то парохода. Ларец был большой, что-нибудь 0,5 на 0,4 м, красивый, но закрытый на ключ, и ключа при нем не оказалось. Господа анархисты решили, что в ларце миллионы — золото и бриллианты, — я же знал, что он пустой, так как поднос мы увезли с собой и я же его запирал, а ключ куда-то забросил. Долго они трудились над замком, пока не начали топором раскалывать крышку. Нужно было слышать их ругань, когда вскрытый ларец оказался пустым.
Какой-то явно деревенский «дядько» ходил по дому, мурлыкая под нос «яку-то писню». В его мешок, перекинутый через левое плечо, на моих глазах отправилась коробка с моими оловянными солдатиками — у меня их было свыше 1500 штук немецкого производства, и представлены были почти все полки русской гвардии. Тетка Наташа, понимая, что в доме уже все равно ничего не спасешь, а пристрелить могут ни за грош, забрала Ольгу Ильиничну и ушла из усадьбы в расположенную неподалеку школу к местной учительнице. Я же продолжал крутиться по дому и вдруг увидел, что один махновец, молодой парень в белой кроликовой шапке, вынес во двор большую рамку с увеличенной фотографией моего отца; это была его последняя фотография, снятая в 1915 году, за неделю до гибели. Снят он был, конечно, в военной форме с Владимиром в петлице.
Не отдавая себе отчета, чем это может кончиться, я бросился к махновцу, вырвал из его рук раму с портретом и побежал куда глаза глядят. Тот успел только меня спросить: «А тебе-то что? Кто это?» А я сдуру тоже успел ответить, что это мой отец. Для него это было так неожиданно, что он только посмотрел мне вслед. Я, запыхавшись, прибежал со своей ношей в школу. Там тетка Наташа меня и задержала, так как я хотел опять идти в усадьбу. И хорошо сделала.
Не прошло и получаса, как в школу пришел председатель местного ревкома Петр Салагаев и сказал, что махновцы спохватились и меня ищут, чтобы воздать должное «ахфицерскому сынку». Он предложил мне немедленно уходить из деревни, поскольку не ручается за мою жизнь. Дело шло к вечеру, уже темнело, и идти куда-либо, да еще в моем городском «господском» костюме, значило напороться на неприятности на первых же шагах. Тетка посоветовалась с учительницей, и меня спустили в подполье школы, люк в которое находился под кроватью учительницы.
Так нежданно-негаданно я оказался упрятанным на все время махновской «оккупации» Бурлюка, а она продолжалась еще двое суток. Приходили они меня искать и в школу, но обыска не произвели. Подполье было просторное, под все здание школы и в
