И открыла глаза. Я была одна.
Одна.
Всегда одна.
Уже почти наступил рассвет. Свечи догорели. Грозовое небо посветлело, но буря еще не совсем улеглась. Покружив над холмами, она снова возвращалась, и я снова почувствовала знакомое напряжение в воздухе, похожее на саднящую боль в обожженной коже. И никак не могла понять: было ли это сном?
Двустворчатое окно было распахнуто. А ведь вчера вечером я закрыла его на задвижку. Это я помнила точно. Но ведь ночь была грозовая, дул такой сильный ветер, что рамы тряслись, задвижку могло и просто выбить. А может, это все-таки Ральф подсунул тонкое лезвие ножа под задвижку и приподнял ее? А потом перенес ногу через подоконник и шагнул в комнату. Да, конечно, он легко мог перешагнуть через…
Я громко закричала. Тот Ральф прошлой ночью был совершенно целым! Я хорошо помнила его твердые сильные ляжки, которые с таким наслаждением гладила руками. Но что было ниже колен? Этого я вспомнить не могла. Я тогда об этом не думала. Как только его крепкие и острые лисьи зубы впились в мою плоть, я больше уже ни о чем не думала, и только его имя звенело у меня в ушах, точно пожарный колокол. Еще я помнила, как жадно, отчаянно я вцепилась в его густые черные кудри.
– Ральф!
Я подошла к открытому, слегка поскрипывающему окну и выглянула наружу. Вдали по-прежнему виднелись высокие холмы. Меня охватила некая странная потребность, слепящая как молния и заставлявшая вместе со мной дрожать от нетерпения даже линию горизонта.
– Ральф!
Все пошло неправильно с тех пор, как я его потеряла.
Мне было больно. Но это была не та боль, с которой я проснулась, – не боль от укусов и ссадин в самых потайных и самых уязвимых местечках моего тела. Эта боль давно уже таилась у меня в груди, и я так долго жила с ней, что мне стало казаться, будто такова моя природа – мучиться, желая чего-то неисполнимого, и сгорать от страсти, не имеющей выхода, пока я не заболею, измученная этой страстью. Пока не стану тупой, усталой и каждое лето не станет для меня похожим на любое другое, а каждый мой план не окажется пустышкой. И все дороги будут вести меня в никуда, пока в моей жизни нет Ральфа. И вся моя жизнь так и будет связана с моей неистребимой потребностью присутствия в ней Ральфа, с моей неизменной, непрекращающейся страстной любовью к нему.
Но теперь, как говорят, он идет сюда.
Я знала, что и он испытывает ко мне точно такие же чувства. Я это точно знала. Знала не так, как знает такие вещи хорошенькая светская женщина, прекрасно знакомая с тактикой ухаживания, с обещаниями, которые легко нарушить, с ложью, которую ничего не стоит произнести. Я знала это, потому что мы с ним были двумя половинками капкана. Мы могли что-то поймать и защелкнуться, только сойдясь вместе. И даже тот, настоящий, со смертоносными зубами, капкан смог сломать ему только ноги, но так и не сломал того, что нас объединяло, меня и Ральфа. Ральф был мой, хоть я и пыталась его убить. Ральф был мой, хотя моими стараниями его тогда разрубило напополам столь же аккуратно, как я за столом разрезаю персик. Ральф был мой, даже если он пришел сюда для того, чтобы меня убить.
И я буду принадлежать только ему.
Рядом со мной вдруг звякнула болтающаяся створка окна, и я, разогнав окутавшую меня бесстрастную дымку размышлений, внимательно посмотрела в сторону подъездной аллеи. И мне показалось, что я вижу мерцание факелов, движущихся цепочкой в тени деревьев. Да, они приближались к дому. Но я оставалась совершенно спокойной. Ральф – или то был просто некий сон о Ральфе? – уже провел со мной ночь любви, и я сумела покончить со своими мучительными и страстными мечтами, со своим нелепым цеплянием за жизнь, с надеждой спастись от него. Я снова стала той юной Беатрис, которая никогда и ничего не боится.
Я повернулась к зеркалу над камином, освещенному вспышками молний, и, вытащив из волос шпильки, стряхнула с них пудру и позволила им рассыпаться по плечам и по спине великолепной, отливающей медью волной. Так носила волосы когда-то девочка из Широкого Дола, любившая играть в лесу с одним деревенским мальчиком. Я улыбнулась своему отражению. Если бы я была суеверна или во мне оставалась бы хоть капля рассудочности, мне бы, наверное, следовало сложить пальцы крестом, отгоняющим зло, опасаясь собственного колдовства – столь страшной была та улыбка, которую я увидела в зеркале. Мои глаза светились яркой зеленью, в которой не было ничего человеческого. Моя улыбка казалась улыбкой безумицы. Мое прекрасное бледное лицо казалось ликом падшего ангела, который ужинал с дьяволом и ложкой явно не пользовался. Я выглядела одновременно и как дьяволица, и как ангел Божий, но глаза мои были неестественно зелеными, как у кошки, как у змеи, и в сердце моем трепетала безумная радость. И далекие раскаты грома я воспринимала скорее как салют королеве, чем как предупреждение.
А гром грохотал все ближе.
И уже чувствовался в воздухе запах дождя, подул холодный ветер, добрый ветер, принесший прохладу с дальних лугов, где ночью пролился сильный дождь. И теперь этот очищающий дождь приближался ко мне, и я надеялась, что его крупные тяжелые капли смоют всю мою боль и смятение. Очистят от грязи это разрушенное гнездо.
Дождь подбирался все ближе ко мне.
И Ральф тоже.
Я уселась на подоконник; мое платье так и мерцало в бесконечно повторяющихся вспышках молний. То была ночь демонов. В сумеречном свете мелькнули несколько факелов и тут же исчезли за поворотом, а потом снова появились, уже перед самым домом. Да, Ральф скоро будет здесь. Молния снова вспыхнула, и я с подоконника стала смотреть туда, где на террасу открывалось широкое двустворчатое «французское» окно, больше похожее на стеклянную дверь. Отсюда мне было видно, как эти люди с факелами проходят последний поворот перед домом.
Огоньки их факелов двигались неровной цепочкой, подскакивая на ходу. Они уже подходили к крыльцу. В этот момент молния вновь расколола небо Широкого Дола пополам, раздался громкий треск грома, и я увидела его черных, как исчадие ада, собак – спаниеля и помесь колли с борзой. Псы вели себя именно так, как он когда-то научил их, гоняясь по лесу за браконьерами: один бежал впереди, другой позади, и оба внимательно поглядывали по сторонам, как настоящие разведчики. Крупный пес был впереди; его черная шкура блестела от дождя, который падал из низких темных туч, точно тяжелые черные стрелы с серебряным острием.
И тут я, наконец, увидела его.
Люди не лгали, когда рассказывали мне о нем. Его породистый конь действительно был очень высок и очень силен. И он был совершенно черный, без единого белого пятнышка. Черная грива, черная голова, черные глаза, черные ноздри. И очень, очень высокий. Крупнее даже, чем мой Тобермори. И в седле на нем восседал сам Браковщик. И он действительно сидел «очень странно», ибо вместо ног у него было два обрубка, кончавшиеся значительно выше колен. Но в седле он держался так уверенно, словно давно привык к своему увечью. Мало того, он сидел в седле с достоинством истинного лорда, одной рукой придерживая поводья, а вторую прижимая к бедру и что-то под ней пряча. Что это, я разглядеть не могла. Но это был Ральф, самый настоящий мой Ральф со своими черными кудрями, с которых скатывались капли дождя.
