пятидесяти, наголо остриженный, с маленькими усиками, тонкими ногами, шишковатым лбом и выпирающими надбровными дугами.
Сознание Лотрека еще затуманено, его охватывает то ярость, то страх, и он мечется по своей камере: что с ним произошло? Он ничего не помнит.
Лотрек осунулся. Заросшие щетиной щеки ввалились. Руки дрожат.
И ему хочется пить.
Он облизывает губы. Обескровленные, они даже стали тоньше.
Где он? Он впадает в буйство, потом сникает. Мыслей нет. Им овладевает животный страх. Он кричит. Он неистовствует. Мужчина из соседней комнаты выходит, пытается успокоить его. Лотрек глядит на него, на решетчатое окно, через которое в комнату проникают мартовские сумерки…
Графиня Адель с болью смотрит на сына.
Но вот постепенно кошмары оставляют Лотрека. Как слепой, на ощупь, он пробирается к свету. Мрак рассеивается, появляются проблески сознания. И он понимает – это больничная палата, он в доме для умалишенных. А человек, который так ласково разговаривает с ним, – надзиратель. Мало-помалу Лотрек возвращается к действительности, которая еще омерзительнее всех бредовых видений.
Для него это страшный удар.
Мозг Лотрека начинает усиленно работать, хотя он еще не в состоянии связать мысли. Временами он вспыхивает гневом, возмущается, но уже старается сдержать себя, и врачи находят, что он достаточно покорен, и позволяют надзирателю выводить его на прогулку в парк. Лотрек разглядывает деревья, сохранившийся отрезок узкого канала, который ведет к Сене, статуи, руины храма богу любви, свидетельство вычурного и изящного XVIII века. И еще он видит в парке больных…
По мере того как прояснялся его разум и он отчетливо начинал осознавать свое положение, ему все нестерпимее становилась мысль, что он находится в заточении. Он задыхался, но молчал, никогда не жаловался, инстинктивно чувствуя, что ему необходимо хитрить. Ах, если бы только он мог пить! Вода не утоляла его жажды. На туалетном столике он обнаружил флакон эликсира Бото и жадно выпил его.
Состояние Лотрека улучшалось, и даже гораздо быстрее, чем можно было предположить. Уже 12 марта графиня Адель писала Жуаяну: «Он читает и немножко, ради забавы, рисует». В больнице доктора Семеленя поощряли любое желание пациента чем-нибудь заняться. Больные могли сколько им вздумается украшать свои садики или уничтожать их. Одна женщина в углу парка растила крольчат. Помимо Лотрека писали и рисовали еще несколько человек, так что он был в этом не одинок.
Как-то он подобрал возле кухни перо вальдшнепа (который, отметил Лотрек, не фигурировал в меню!) и сделал из него японскую кисть и сепией написал марину, потом набросал портреты своих товарищей по несчастью. У него созрел план. Если он будет рисовать, если он докажет, что он по-прежнему талантливый художник, то все поймут, что они не имеют права, не имеют никакого права держать его взаперти, вместе с какими-то безумцами. Как могли его, свободного человека, засадить сюда и приставить к нему надзирателя, который неотступно следует за ним! Все его существо восстает против такого насилия. Он вспомнил книгу о соколиной охоте, двадцать три года назад подаренную ему отцом, на которой граф Альфонс сделал надпись, восхваляющую жизнь на природе, среди полей и лесов. «Папа, – написал Лотрек отцу, – вам представляется возможность проявить свое благородство. Я в неволе, а неволя приводит к вырождению и смерти».
И потом, пусть только его не равняют с другими больными. Ведь он совсем не такой, как они. Разве можно ставить его на одну доску с тем старым маньяком, который крадет шляпы, уносит их в парк, справляет в них нужду, кладет туда подтяжки и все это прячет. Лотрека мучила не только неволя, но и это унизительное положение.
Он негодовал на тех, кто засадил его в больницу. Память все еще изменяла ему, наиболее отчетливые воспоминания относились к далекому прошлому, но он по каким-то отдельным деталям восстанавливал факты и метал громы и молнии против Тапье и Буржа, считая их главными виновниками того, что его упрятали сюда. Он возмущался, впадал в панику. А вдруг его так и будут держать в этом заведении, как ту сумасшедшую, которая провела здесь уже сорок восемь лет. «Раз это больница для богатых, то, наверное, выйти отсюда нелегко, – размышлял Лотрек. – Богатые пациенты выгодны, и врачи, наверное, стараются продержать их подольше». Но как бороться против «сообщничества семьи и медиков», действующих из «сострадания или корысти»? Не засадили ли его сюда на всю жизнь?
Лотрек лихорадочно принялся рисовать. Амнезия еще не была ликвидирована, но пальцы полностью сохранили умение передавать формы по памяти. Они сами, помимо него, наносили на бумагу резкие линии, которые выдавали возбуждение художника. Но начало было положено.
В середине марта врачи разрешили посещения. Лотрек немедленно вызвал Жуаяна и попросил его как можно скорее достать ему «зернистого камня, коробку акварели, сепии, кисти, литографские карандаши, хорошего качества тушь и бумагу. Приходи скорей и пошли все с Альбером».
Жуаян с тяжелым сердцем поспешил к Лотреку. По дружескому тону письма Жуаян понял, что здоровье Лотрека лучше и пребывание его в психиатрической больнице оправдало себя. Но нужно ли его держать там дальше? Этот вопрос не давал Жуаяну покоя. Правильно ли подходить к художнику, «обладающему такой повышенной чувствительностью», с той же меркой, что и к обычным больным? Как и сам Лотрек, Жуаян боялся, что его никогда не выпишут. «Богатство для больного – дело опасное», – размышлял он. Погруженный в эти невеселые мысли, он шагал по парадным залам, «проходил в низкие двери, шел по узким лестницам и коридорам» с бойницами, направляясь к комнате больного.
Лотрек встретил своего друга как «освободителя». Для него Жуаян был связан с внешним миром, он принес в его «камеру» струю свежего воздуха.
Лотрек был спокоен, здраво рассуждал, показал Жуаяну свои наброски, перо вальдшнепа. «Когда я сделаю достаточное количество рисунков, – сказал он, – меня уже не смогут не выпустить отсюда. Я хочу уйти, меня не имеют права держать здесь».
Друзья вышли погулять. Лотрек показал Жуаяну достопримечательности парка, остатки былой роскоши. Когда надзиратель отошел, художник повернулся к Жуаяну, поднял на него глаза и умоляюще сказал: «Спаси меня!»
* * *
Многие удивлялись, что не было видно Лотрека. Одни утверждали, будто они хорошо осведомлены и знают, что Лотрек находится в психиатрической больнице доктора Бланша, другие считали, что это шутка, к тому же подстроенная самим Лотреком.
Однако 18 марта «Эко де Пари» подтвердила эту новость, правда, перепутав числа и смягчив некоторые факты. Да, действительно, некоторое время назад Лотрек, будучи в одном «заведении» неподалеку от Оперы, почувствовал «недомогание», и его пришлось поместить в психиатрическую больницу. После этого осторожного сообщения, подхваченного в последующие дни прессой, все упорно заговорили о безумии Лотрека.
Своим независимым поведением, откровенностью высказываний, острым языком Лотрек, сам того не желая и даже не подозревая об этом, нажил себе много недругов, которые теперь ополчились против него. Его обвиняли в «беспорядочности», в том, что он ни в чем «не знает меры». Одним словом, он конченый человек, которому никогда не снять смирительной рубашки и который, кстати, сошел с ума не вчера и не позавчера, а таким и родился. «Этого следовало ожидать, – писал некий Александр Эпп в „Журналь“ от 20 марта, – у Тулуз-Лотрека были все данные кончить в психиатрической больнице. Теперь, когда его водворили туда, наконец-то люди будут знать,
