– Капитан, полноте, мужественный человек обязан переносить,– бормотал Коля.
– Цветы-то вы испортите, – проговорил и Алеша, – а «мамочка»ждет их, она сидит плачет, что вы давеча ей не дали цветов от Илюшечки. Тампостелька Илюшина еще лежит…
– Да, да, к мамочке! – вспомнил вдруг опять Снегирев. –Постельку уберут, уберут! – прибавил он как бы в испуге, что и в самом делеуберут, вскочил и опять побежал домой. Но было уже недалеко, и все прибежаливместе. Снегирев стремительно отворил дверь и завопил жене, с которою давечатак жестокосердно поссорился.
– Мамочка, дорогая, Илюшечка цветочков тебе прислал, ножкитвои больные! – прокричал он, протягивая ей пучочек цветов, померзших иполоманных, когда он бился сейчас об снег. Но в это самое мгновение увидел онперед постелькой Илюши, в уголку, Илюшины сапожки, стоявшие оба рядышком,только что прибранные хозяйкой квартиры, – старенькие, порыжевшие, закорузлыесапожки, с заплатками. Увидав их, он поднял руки и так и бросился к ним, пал наколени, схватил один сапожок и, прильнув к нему губами, начал жадно целоватьего, выкрикивая: «Батюшка, Илюшечка, милый батюшка, ножки-то твои где?»
– Куда ты его унес? Куда ты его унес? – раздирающим голосомзавопила помешанная. Тут уж зарыдала и Ниночка. Коля выбежал из комнаты, за нимстали выходить и мальчики. Вышел наконец за ними и Алеша. «Пусть переплачут, –сказал он Коле, – тут уж, конечно, нельзя утешать. Переждем минутку иворотимся».
– Да, нельзя, это ужасно, – подтвердил Коля. – Знаете,Карамазов, – понизил он вдруг голос, чтоб никто не услышал, – мне оченьгрустно, и если б только можно было его воскресить, то я бы отдал все на свете!
– Ах, и я тоже, – сказал Алеша.
– Как вы думаете, Карамазов, приходить нам сюда сегоднявечером? Ведь он напьется.
– Может быть, и напьется. Придем мы с вами только вдвоем,вот и довольно, чтоб посидеть с ними часок, с матерью и с Ниночкой, а если всепридем разом, то им опять все напомним, – посоветовал Алеша.
– Там у них теперь хозяйка стол накрывает, – эти поминки,что ли, будут, поп придет; возвращаться нам сейчас туда, Карамазов, иль нет?
– Непременно, – сказал Алеша.
– Странно все это, Карамазов, такое горе, и вдруг какие-тоблины, как это все неестественно по нашей религии!
– У них там и семга будет, – громко заметил вдруг мальчик,открывший Трою.
– Я вас серьезно прошу, Карташов, не вмешиваться более свашими глупостями, особенно когда с вами не говорят и не хотят даже знать, естьли вы на свете, – раздражительно отрезал в его сторону Коля. Мальчик так и вспыхнул,но ответить ничего не осмелился. Между тем все тихонько брели по тропинке, ивдруг Смуров воскликнул:
– Вот Илюшин камень, под которым его хотели похоронить!
Все молча остановились у большого камня. Алеша посмотрел, ицелая картина того, что Снегирев рассказывал когда-то об Илюшечке, как тот,плача и обнимая отца, восклицал: «Папочка, папочка, как он унизил тебя!» –разом представилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его душе. Он ссерьезным и важным видом обвел глазами все эти милые, светлые лица школьников,Илюшиных товарищей, и вдруг сказал им:
– Господа, мне хотелось бы вам сказать здесь, на этом самомместе, одно слово.
Мальчики обступили его и тотчас устремили на негопристальные, ожидающие взгляды.
– Господа, мы скоро расстанемся. Я теперь пока нескольковремени с двумя братьями, из которых один пойдет в ссылку, а другой лежит присмерти. Но скоро я здешний город покину, может быть очень надолго. Вот мы ирасстанемся, господа. Согласимся же здесь, у Илюшина камушка, что не будемникогда забывать – во-первых, Илюшечку, а во-вторых, друг об друге. И что бытам ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом невстречались, – все-таки будем помнить о том, как мы хоронили бедного мальчика,в которого прежде бросали камни, помните, там у мостика-то? – а потом так всеего полюбили. Он был славный мальчик, добрый и храбрый мальчик, чувствовалчесть и горькую обиду отцовскую, за которую и восстал. Итак, во-первых, будемпомнить его, господа, во всю нашу жизнь. И хотя бы мы были заняты самымиважными делами, достигли почестей или впали бы в какое великое несчастье – всеравно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща,соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это времялюбви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле.Голубчики мои, – дайте я вас так назову – голубчиками, потому что вы все оченьпохожи на них, на этих хорошеньких сизых птичек, теперь, в эту минуту, как ясмотрю на ваши добрые, милые лица, – милые мои деточки, может быть, вы непоймете, что я вам скажу, потому что я говорю часто очень непонятно, но вывсе-таки запомните и потом когда-нибудь согласитесь с моими словами. Знайте же,что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, какхорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, изродительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудьэтакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть,самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою вжизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошеевоспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужитькогда-нибудь нам во спасение. Может быть, мы станем даже злыми потом, даже преддурным поступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими будемсмеяться и над теми людьми, которые говорят, вот как давеча Коля воскликнул:«Хочу пострадать за всех людей», – и над этими людьми, может быть, злобноиздеваться будем. А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай Бог, но каквспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние дни и каквот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий изнас человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся, все-таки не посмеетвнутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в эту теперешнююминуту! Мало того, может быть, именно это воспоминание одно его от великого злаудержит, и он одумается и скажет: «Да, я был тогда добр, смел и честен». Пустьусмехнется про себя, это ничего, человек часто смеется над добрым и хорошим;это лишь от легкомыслия; но уверяю вас, господа, что как усмехнется, так тотчасже в сердце скажет: «Нет, это я дурно сделал, что усмехнулся, потому что надэтим нельзя смеяться!»
– Это непременно так будет, Карамазов, я вас понимаю,Карамазов! – воскликнул, сверкнув глазами, Коля. Мальчики заволновались и тожехотели что-то воскликнуть, но сдержались, пристально и умиленно смотря наоратора.
– Это я говорю на тот страх, что мы дурными сделаемся, –продолжал Алеша, – но зачем нам и делаться дурными, не правда ли, господа?Будем, во-первых и прежде всего, добры, потом честны, а потом – не будемникогда забывать друг об друге. Это я опять-таки повторяю. Я слово вам даю отсебя, господа, что я ни одного из вас не забуду; каждое лицо, которое на менятеперь, сейчас, смотрит, припомню, хоть бы и чрез тридцать лет. Давеча вот Колясказал Карташову, что мы будто бы не хотим знать, «есть он или нет на свете?»Да разве я могу забыть, что Карташов есть на свете и что вот он не краснеет ужтеперь, как тогда, когда Трою открыл, а смотрит на меня своими славными,добрыми, веселыми глазками. Господа, милые мои господа, будем все великодушны исмелы, как Илюшечка, умны, смелы и великодушны, как Коля (но который будетгораздо умнее, когда подрастет), и будем такими же стыдливыми, но умненькими имилыми, как Карташов. Да чего я говорю про них обоих! Все вы, господа, милы мнеотныне, всех вас заключу в мое сердце, а вас прошу заключить и меня в вашесердце! Ну, а кто нас соединил в этом добром хорошем чувстве, об котором мытеперь всегда, всю жизнь вспоминать будем и вспоминать намерены, кто как неИлюшечка, добрый мальчик, милый мальчик, дорогой для нас мальчик на веки веков!Не забудем же его никогда, вечная ему и хорошая память в наших сердцах, отнынеи во веки веков!
