Темнота вокруг и вспышка света в голове лишили его способности двигаться. В дверь комнаты постучали. Он хотел было запеть, но не мог пошевелить языком.
— Мистер Кэлб, вы дома?
Это был голос квартирной хозяйки.
— К вам тут из полиции. Хотят с вами поговорить.
— Одну минуточку, сейчас открою.
В кране зашумела вода, и несколько раз звякнула чашечка, в которой помазком взбивали пену для бритья. Потом щелкнул дверной замок.
— Мистер Мартин Кэлб?
— Да, это я. В чем дело?
Дальше люди стали что-то неразборчиво петь друг другу, да Бруно особенно не вслушивался. В голове у него все смешалось. Человеческая злоба, жертвой которой он стал, по-прежнему отдавалась звоном в черепной коробке и, казалось, требовала отклика, ждала, чтобы он отплатил обидчику той же монетой. Нужно было мстить, но жестокость, равно как и молчание, были Бруно несвойственны.
— То есть вы ничего не знаете о дальнейшей судьбе похищенного у мальчика попугая, так?
Бруно мгновенно узнал этот голос. Ну конечно! Старая развалина с невероятных размеров клювом! Как они с мальчиком испугались в тот ослепительный день, когда он, размахивая руками, выскочил из своего логова у железнодорожных путей.
— Боюсь, что нет. Такая невосполнимая утрата!
В мешке было душно, казалось, воздуху становится все меньше и меньше, и вот наступил момент, когда Бруно почувствовал, что лучше просто перестать дышать, и пусть во мраке придет конец его трагическим скитаниям и беспощадному заточению. К жизни его вернула нежданно забрезжившая надежда, что ему, вопреки природе и миролюбивому нраву, все-таки удастся впиться когтями в горло Кэлбу и вырвать клювом кусок из ненавистного бледного рыла.
— И с мистером Ричардом Шейном вам встречаться не приходилось?
— Увы, нет.
Мешок был завязан на совесть, но холстина оказалась довольно тонкой. Бруно решил пустить в дело клюв и щелкнул им.
— Вы позволите осмотреть вашу комнату?
Материя легко поддавалась и была не так уж неприятна на вкус.
— В любое другое время, инспектор, мне бы и в голову не пришло возражать, но сейчас не совсем подходящий момент. Видите ли, вы меня чудом застали, потому что я должен бежать. Один из моих детей, то есть я хочу сказать, что это не мои дети, вы же понимаете, я просто работаю в Комитете по делам беженцев, так вот, одна девочка, моя подопечная, тяжело заболела, и я сейчас еду к ней.
Со сноровкой, сделавшей бы честь сверкающим ножницам пана Вежбицкого, Бруно терзал мешок, и на холсте появился аккуратный разрез, потом еще один, перпендикулярный первому. Ухватив клювом вырезанный лоскут за край, попугай резко дернул. На холсте расползлась прореха, и раздался звук рвущейся ткани, интересный такой звук — тссс! тссс! — Бруно был бы не прочь попробовать воспроизвести его, но, во-первых, в клюве у него было полно ниток, а во-вторых, дырка — увы! — получилась маловата. И, кроме всего прочего, попугаю, знаете ли, не до песен, когда он, как наш Бруно, задыхается от ярости.
— Вы меня, конечно, извините за такой вопрос, но я все-таки хотел бы уточнить… Вы что, пришли меня арестовывать?
— Помилуйте, ну, разумеется, нет!
Бруно еще раз потянул за вырванный лоскут. Теперь через прореху можно было высунуть голову. Тьма в шкафу была иной плотности, чем в мешке: сквозь щель по контуру дверцы пробивалось легкое мерцание.
— То есть я вне подозрений? Я просто не представляю, какие у вас могут быть подозрения на мой счет…
— Ну, разумеется, никаких. Но у нас есть к вам несколько вопросов, на которые было бы весьма желательно поскорее получить ответ.
— В таком случае сейчас я вынужден просить вас извинить меня, потому что мне нужно успеть на поезд в Слау, который отходит — силы небесные! — через двадцать пять минут. Но я обещаю, что сегодня же, в четыре или в полпятого, непременно зайду в Скотленд-Ярд, и мы обо всем переговорим.
— Ну, раз так… — разочарованно протянул тот, кого Кэлб называл инспектором.
Но голос его звучал недоверчиво. Под шаркающими шагами заскрипели половицы. Люди в комнате потянулись к выходу.
Извиваясь всем телом и хлопая крыльями, Бруно пытался окончательно выпутаться из мешка. Крыло задело за холодный патрубок металлической перекладины. Нащупав железяку, он ухватился за нее когтями и, используя ее как точку опоры, качнулся и всем телом ударился о дверь шкафа, думая только об одном: сейчас дверца распахнется, и он вопьется человеку в белое горло и будет рвать его, рвать, пока не обнажится красное мясо.
На этот раз вспышки в черепной коробке не было, потому что в дверь он врезался не головой, а грудью. Деревянная поверхность, словно гигантская ручища, выбила у него из легких весь воздух. Поверженный Бруно рухнул на дно гардероба и лежал там, дрожа и отчаянно пытаясь вздохнуть. Он приоткрыл клюв, пытаясь спеть о своем бессилии, о своем гневе, о своей ненависти к человеку, отнявшему его у Линуса Штайнмана. В течение нескольких томительных секунд из парализованной птичьей глотки не вырывалось ни звука. Там, за дверцей шкафа, в комнате, стояла глубокая, почти оглушительная тишина, словно все присутствующие, замерев, ждали от Бруно хоть слова, которое бы он смог — нет! — должен был — нет! — нашел в себе силы произнести. На последних искрах сознания попугай даже не услышал, а просто почувствовал сдавленный гортанный хрип, лопающийся на поверхности, как пузырек воздуха, и голос инспектора из-за двери:
— И зачем это, интересно, вы курицу в гардеробе держите, а, мистер Кэлб?
Глава 11
Мальчик не улыбался. Он ждал. Глядя на его одежду — опрятная, наглаженная темно-синяя курточка, белая рубашка с наглухо застегнутым воротом и красный галстук, который, судя по всему, он завязывал сам, потому что узел на жаре куда-то съехал, — можно было подумать, что он собрался на похороны. Старик замер на площадке вагона. У его ног стояла проволочная птичья клетка, накрытая темной клеенкой.
Поезд, противно мыча и сипя, дополз до конца платформы. Из-за спины старика выглядывал инспектор. Он откашливался, словно готовясь произнести несколько общих фраз по поводу того, что все благополучно разрешилось. Трое участников события — потому что в вагоне маячил еще и преподобный Паникер — порешили, что честь возвращения попугая законному владельцу должна быть предоставлена старейшему из них. Старец полагал, что это справедливо, поскольку по его не просто разрешению, но и настоянию все лавры, связанные с задержанием и взятием под стражу убийцы Ричарда Шейна, доставались инспектору Беллоузу. Что до викария, то он на роль доброго волшебника вообще не претендовал. В возвращении птицы он сыграл роль пусть вполне определенную, но незначительную, и смотреть на мир ему веселее не стало. Весь путь домой он в мрачном молчании просидел в вагоне для курящих, пыхтя трубкой и посыпая пеплом свое отнюдь не щегольское мирское платье. Старик догадывался, что домой викарий возвращается, как говорится, поджав хвост.
