— Представляю, что Илария наговорила обо мне. У неё богатое воображение, и она страшно ревнива. Но это, конечно, ревность девочки, а не настоящей женщины, так что вы не увлекайтесь особенно.
Они теперь шли вдоль стены прочь от галерей, а потом свернули на одну из пустовавших аллей, которая должна была привести их обратно, к месту общего празднества; по обе стороны рос густой кустарник, спереди и справа доносились негромкие голоса, но здесь в неверном догорающем пламени светильников они были одни.
— Пообещайте, что, если решите покинуть Рим, прежде известите меня об этом, и не письмом, а лично.
— Конечно, Александра Дмитриевна.
— К чему эти церемонии. Просто Александра. — И она посмотрела на собеседника с неожиданно пристальным вниманием. — Знаете, Эспер, вы и поразительно похожи на него, и одновременно совершенно нет. Наверное, он был таким прежде, но я его таким не застала. Это невероятно. — Лицо говорившей было очень близко к лицу Эспера, которое она внимательно рассматривала. И тут она быстро и порывисто его поцеловала. А потом внимательно и испытующе посмотрела и ещё раз поцеловала.
Достреливали последние фейерверки. Ходившие по саду слуги гасили светильники. Над Виллой Солнца и Луны занималась заря. А Эспер и Александра так и стояли друг против друга; она — в казавшемся теперь совершенно белом платье, положив ему обе руки на плечи и продолжая внимательно вглядываться в его лицо. Никогда ещё Эспер не чувствовал себя игрушкой в руках схлестнувшихся друг с другом сил, и это происходило здесь, на отгородившейся от остального мира странной и прекрасной вилле.
Когда он наконец добрался до римской квартиры своей, то вспомнил о переданном письме. События вечера и ночи заслонили от него то, что, скорей всего, было важным сообщением, касающимся его дальнейшего пребывания в Риме и в Италии вообще. В Риме ему очень нравилось, и уезжать куда-то ещё, куда его могло звать новое письмо, он совершенно не желал. Эспер сломал сургуч со знакомой наследственной семейной печатью (кириллическое «Л» над коротким мечом внутри лаврового венка с лентами), развязал тесёмки, делавшие невозможным чтение многократно сложенного листа посторонними, и развернул лист. То, что было изображено там, — назвать письмом было можно лишь с натяжкой. Перед ним была загадочная таблица с пояснениями снизу и сверху:
«Адриан Лысогорский — Эсперу Лысогорскому
КЛЮЧ
Если что непонятно, спрашивай у Джузеппе Меццофанти в Риме, а также у Орацио Фальконе и Дионисио Гамберини в Болонье. Действуй!»
Глава четвёртая. Мгла развеивается
Проще всего оказалось добиться свидания с Джузеппе Меццофанти. Падре Джузеппе служил в Ватиканской библиотеке и, услышав, что у него хотел бы получить совета один молодой русский, знаменитый лингвист, испытывавший большое сердечное расположение к славянам, тотчас предложил князю встретиться. Именно тогда Эспер пересёк пешеходный Элиев мост, совершив те самые несколько сот шагов по символической Via Crucis, навстречу вождю небесного воинства над усыпальницей Адриана, которые почему-то не смог совершить в свой первый римский день.
Когда Эспер входил в ворота Св. Анны, охраняемые дюжими швейцарцами с алебардами, а те даже не заинтересовались пригласительным письмом от падре Джузеппе, он уже испытывал такое благоговение, что невольно снял шляпу, как мы делаем при входе в храм, и дальше так и шёл со шляпой в руках, прижатой к груди, до самого входа в Бельведерский двор перед зданием библиотеки! Шутка ли — сейчас он окажется там, где сохранены для будущих поколений тысячелетние запасы письменного слова, от скопированных писцами императорского Рима стихов Вергилия до новейших изданий, посвящённых непредставимой, баснословной Америке. Как служивший прежде в архиве, он-то понимал, что это за ценность. На Эспера за воротами никто особенно не обращал внимания, и на его смущённые поклоны спешившее туда и сюда духовенство отвечало рассеянными кивками. Когда наконец он оказался внутри здания библиотеки и добрёл в растерянности до Альдобрандинской залы, на полу которой была выложена грубоватая мозаика, изображавшая победителя-Ахилла в доспехах на двуконной колеснице, тянущего за собой обнажённый труп Гектора, то внимание его остановила знаменитая свадебная фреска, недавно приобретённая Ватиканом и украшавшая одну из стен — как раз над сценой торжества Ахилла над Гектором. На фреске была изображена череда свадебных сцен: вот некая женщина в укрывающем её с ног до головы светлом гиматии, с опахалом из крупного зелёного листа, омывает правую руку в металлической лохани, поставленной на жертвенник, слева от которого — две служанки; вот ещё одна женщина — в тонких сандалиях, с собранными на макушке и перевязанными широкой лентой тёмными прядями, в зеленоватом гиматии, сброшенном до поясницы (вокруг шеи её стрельчатое ожерелье, только подчёркивающее красоту загорелой кожи), что-то перебирает внутри огромной раковины, лежащей на жертвеннике; вот сидящая на ложе, завёрнутая с головы до ног в зеленоватый же гиматий невеста слушает речи обнажённой по пояс богини уговора — Эспер помнил со времён Благородного пансиона, что у греков и римлян были божества на все случаи жизни, и уговаривающая невесту точно должна была быть таким божеством, обутым в сандалии на тонких ремнях по лучшему фасону, в то время как на ногах у взволнованной невесты шитая обувь из красноватой кожи; вот сильно загорелый, крепко сложённый жених в венке из виноградной лозы сидит на ступени с той стороны брачного ложа, уже раздетый, его чресла едва прикрыты ненужной теперь изумрудной хламидой, он с нетерпением смотрит на продолжающую совещаться с собеседницей невесту; вот, наконец, справа от него женщина в желто-белом гиматии и зелено-красной косынке держит в правой руке нечто похожее на бубен, который она затем кладёт на стол, а ей навстречу справа идёт другая в светлом пеплосе, играющая на лире, между ними же стоит в тёмном гиматии и в царской короне — сама молодая жена. Эспер, как и все, кто видел эту фреску до него, был заворожён фоном изображения, становящимся серее, если взгляд переходит на стены свадебной комнаты, и немного краснеющим странной коричневатостью, когда взгляд наш падает на пол помещения, в котором находятся изображённые. Мягким переходам цвета соответствовала нежность линий и поз и предельная простота ниспадающих или, наоборот, укрывающих одеяний, точно всё стягивалось к чему-то, чем овладеть насильем и натиском было нельзя. Каков бы ни был подлинный смысл изображения, Эспер подумал сейчас, что аллегорически это о знании и последнем страхе пред этим. И вновь — теперь уже в самом сердце Западной Церкви — он целиком погрузился в созерцание римской древности: живой, необычайно светлой, но при этом дышащей смыслами, превышающими видимое. Он и не заметил, как в зал вошёл густобровый человек с лёгкой, почти юношеской походкой и быстрыми движениями и ласково тронул его за рукав. Эспер был страшно смущён. Слава о владении Меццофанти неисчислимыми языками распространилась широко, но то, что через минуту услышал Эспер, превзошло даже самые смелые ожидания и смутило его ещё больше, почти лишив дара речи. Говорил сам падре Джузеппе, бегло и чисто, открыто улыбаясь, немного окая и произнося «г» на малороссийский манер. Эспер некоторое время не мог отделаться от мысли, что перед ним стоит не священник-католик, а переодевшийся им из странной прихоти полтавский или житомирский помещик:
