Похоже, добавить было нечего. На мой взгляд, это «как только, так сразу» звучало по-взрослому. Что ж, я и был взрослым. Двадцати одного года от роду. Готовый безостановочно продолжать, безостановочно выражать, безостановочно проживать свою жизнь. «Я жив! Я живу!»
Мы прожили вместе (то есть под одной крышей) более десяти лет. Потом я регулярно ее навещал. В последние годы – уже не столь регулярно. Когда несколько лет назад ее не стало, я признал, что самый значимый отрезок моего бытия в конце концов завершился. И пообещал себе никогда не думать о ней плохо.
Вот в таком виде я хотел бы сохранить в памяти минувшие события, будь это в моей власти. Но нет.
Часть вторая
Резервного фонда Сьюзен, скопленного на случай побега, хватило для приобретения скромного дома в Пятнадцатом юго-восточном округе, на Генри-роуд. Цена оказалась приемлемой: о реструктуризации городской среды, о безалкогольных барах еще никто слыхом не слыхивал. Дом прежде находился в совместной собственности – такой эвфемизм предполагал замки на всех дверях, асбестовую панельную обшивку стен, убогую кухоньку между этажами, единоличные газовые счетчики и свои особые пятна в каждой комнате. За оставшиеся дни лета и начало осени мы с жаром посрывали все обои, припорошив себе волосы перхотью дистемперы,[8] выбросили старый хлам и привыкли спать на широком матрасе, брошенном прямо на пол. Обзавелись тостером и чайником, на обед заказывали еду из киприотской таверны в конце улицы.
Нам потребовались услуги сантехника, электрика и газовщика – все остальное сделали своими руками. Из двух сломанных комодов, накрытых спиленными дверцами платяных шкафов, я соорудил себе письменный стол, отшлифовал, загрунтовал, покрасил, и этот неподъемный монстр прочно обосновался у меня в кабинете. Кроме того, я нарезал по размеру и разложил где нужно циновки из кокосового волокна и закрепил на лестнице ковровую дорожку. Мы вместе отскоблили стены от пожелтевшей, шуршащей бумаги до самой штукатурки, которую в свою очередь покрасили валиками в живые, нетривиальные цвета: бирюзовый, нарциссово-желтый, вишневый. Свой кабинет я выкрасил в приглушенный густо-зеленый цвет, узнав от Барни, что такой колер используется в родильных палатах, дабы успокаивать рожениц. Я надеялся, что в часы напряженного труда он и на меня будет оказывать аналогичное воздействие.
Меня задел скептический вопрос Джоан: «Для начала: как ты собираешься зарабатывать?» Поскольку я не озабочивался этой проблемой, ничто не мешало мне и дальше существовать за счет Сьюзен, но, учитывая, что наши отношения должны длиться вечно, я на каком-то этапе признал, что сам должен ее содержать, а не она меня. Я никогда не спрашивал ее о финансовом положении семейства Маклауд и не интересовался, есть ли у нее пресловутая тетушка, которая когда-нибудь любезно отпишет ей все свое состояние.
Мне показалась перспективной специальность юрисконсульта. Особых амбиций у меня не было, а все завышенные ожидания лежали в области любви. Юриспруденция привлекала мой организованный ум и старательную натуру, а к тому же законники востребованы в любом обществе, правда ведь? Помню, как одна приятельница изложила мне свою теорию брака: это нечто такое, что позволяет окунаться и выныривать по мере необходимости. Возможно, в таком определении сквозит ужасающая корысть, даже цинизм, но это лишь на первый взгляд. Та женщина любила своего мужа и под «выныриванием из брака» не подразумевала супружескую измену. Напротив, ее афоризм был признанием механики супружества, ведущей темой в басовой партии жизни, под которую можно бежать трусцой, пока не возникнет необходимость «окунуться», чтобы найти поддержку, проявления любви и все остальное. Мне был близок такой подход: зачем требовать больше, чем просит или дает твой темперамент? Но в свете моего тогдашнего понимания жизни мне больше импонировало другое тождество. Работа – это дорога, по которой бежишь трусцой, а любовь – это моя жизнь.
* * *
Я приступил к учебе. По утрам Сьюзен готовила мне завтрак, а по вечерам – ужин, если на обратном пути я не покупал кебаб или шефталью.[9] Иногда она встречала меня песней: «Паренек, ты занят день-деньской».[10] Кроме всего прочего, она относила мои вещи в прачечную-автомат, а потом дома гладила. Мы по-прежнему ходили на концерты и художественные выставки. Брошенный на пол матрас уступил место двуспальной кровати, на которой мы спали вместе каждую ночь, а я еще и корректировал свои представления о любви и сексе, почерпнутые из фильмов. Например, представление о том, что любовники блаженно засыпают в объятиях друг друга, на практике обернулось тем, что один засыпает, навалившись на другого, и тот, кто внизу, измучившись от судорог и онемения конечностей, осторожно высвобождается, стараясь не разбудить ту, что наверху. Вдобавок я узнал, что храпят не только мужчины.
Мои родители не ответили на письмо с новым адресом, и я не стал зазывать их на Генри-роуд. Как-то раз, вернувшись после занятий, я нашел Сьюзен в необычайном волнении. К нам с ознакомительными целями пожаловала Марта Маклауд, мисс Брюзга собственной персоной. От нее не укрылось, что мать, которая в Деревне спала на узкой койке, теперь обзавелась двуспальной кроватью. К счастью, в моем темно-зеленом кабинете стоял разложенный диван-кровать, не застеленный утром. Впрочем, как заметила Сьюзен, два двуспальных ложа вряд ли могут сойти за одно односпальное. На весьма вероятное недовольство Марты Маклауд организацией наших спальных мест я готов был ответить с вызывающей гордостью. Сьюзен придумала более запутанную версию, хотя в нюансы я, надо признаться, не вникал. В конце-то концов, мы жили вместе, разве не так?
Поднявшись в мансарду, где еще ожидали ремонта две комнаты, Марта, насколько я понимаю, сказала:
– Вам впору жильцов пускать.
Когда Сьюзен замешкалась с ответом, ее дочь выдала не то аргумент, не то инструкцию:
– Надо пользоваться.
