Проводи меня до пристани, Посади меня в ладью. Я про горестные истины Грустным голосом спою. Те, кого любила, предали, Кто жалел, спалил дотла. С этой горькою победою Я в бессмертие вошла. У меня в ладонях дырочки, Чтоб смотреть на белый свет. Я как будто из пробирочки — У меня родимых нет. И засыплет меня листьями Время, словно дочь свою. Проводи меня до пристани, Посади меня в ладью.
Наверное, эта песня звучала здесь уже бесчисленное количество раз — просто я, будучи в глубоком обмороке, не воспринимала ее как песню. Я ощущала ее, как вязаное рваное одеяло, в которое меня укутали, чтобы я смогла хоть немного согреться, я пила ее, как воду — сладковатую и затхлую, но такую желанную! Я ела эту песню с размоченными ржаными сухарями и прогорклой кашей — поначалу меня тошнило, но потом я привыкла к такой скудной, но драгоценной пище. И все время, все время меня сопровождал тихий голосок-шепоток, нежный, успокаивающий, залечивающий…
В тот день, когда я различила в песне слова, я снова родилась для жизни.
Я открыла глаза. Вокруг было мало светлого, да и света тоже недоставало. Я лежала на жестком топчане, укрытая грязно-серой рваной дерюгой; напротив, высоко, почти под потолком, находилось плотно зарешеченное окно.
Я села и огляделась: раз в камере пели, значит, должен быть источник голоса. И источник нашелся: изможденная, худющая старушка моего роста, облысевшая, истончившаяся до невероятия, так что живыми в ней были только тонкие руки. И голос — тихий, непрерывный, как дыхание.
— Кто ты? — шепотом спросила я ее.
Она дернулась, закрыла исхудавшими руками голову, сжалась на своем топчане:
— Нельзя! Нельзя! Здесь вопросы задают они. Они спрашивают. Если молчишь — бьют. Еще молчишь — не дают еды и воды. Еще молчишь — пропускают через тебя молнию.
— Но ты спасла мне жизнь.
— Нет, это просто так вышло.
— Они напустили на меня вшей.
— Вшей больше нет. Ушли. Вши только досматривают, обыскивают и докладывают. Черви страшнее, они могут забраться внутрь и мучить, грызть, причинять боль. Чем больше молчишь, тем больше причиняют боли.
Я всмотрелась в ее лицо и ахнула — у несчастной страдалицы не было глаз! И она была совсем не старушка, лет ей было не больше, чем мне, просто неимоверные страдания превратили ее в столь ужасающее существо.
— За что тебя так? — спросила я.
Она начала раскачиваться из стороны в сторону, обхватив голову руками:
— Я не знаю, не знаю, не знаю, я скажу все, что вам надо, только не пускайте в меня червей, только давайте воду и пищу… Проводи меня до пристани, посади меня в ладью, проводи меня до пристани, посади меня…
Я посмотрела — на грубо сколоченном столе стояли кувшин и кружки. Я налила воды и подала кружку несчастной:
— Попей, и все пройдет, и ты успокоишься. Бедная девочка, как ты намучилась…
Она с жадностью выпила воду и вдруг принялась быстро-быстро ощупывать руками мое лицо. Я увидела, что в ладонях у нее дырочки, много-много.
— Я так вижу, дырочками, — шептала она. — Ты красивая. Сильная, ты еще совсем недавно здесь, из тебя не сосут силы. Волос тоже нет, странно. Платье жесткое, колючее, как у благородных… Кружева, камешки. Я любила кружева и камешки, когда…
— Когда?
— Когда-то, — кратко ответила она и отскочила от меня. Стала ощупывать стены. — Ты скоро уйдешь, уйдешь, — шептала она. — Никто не выдерживает со мной. Меня показывают всем новичкам: смотрите, вот Дырявая Салли, если вы будете молчать, если вы не станете признаваться во всех преступлениях, с вами будет то же самое! Ваши глаза съедят, ваши руки проедят черви, и вы признаетесь во всем. И вы уйдете от Дырявой Салли, от нее все уходят, проводи меня до пристани, посади меня в ладью…
Смотреть и слушать это было выше моих сил. Я встряхнула руками, словно запуская вокруг себя сполохи космической энергии. Я почувствовала, как в точке солнечного сплетения собираются силовые линии, которыми можно исцелять или губить.
Я положила ладони на плечи Салли:
— Я провожу тебя до пристани, вот, видишь, мы уже идем туда. Доски настила мягко пружинят у нас под ногами. Пахнет рекой, травой, цветами. Солнце садится, птицы умолкают. Платья у нас длинные, их шлейфы мягко шуршат. А вот и твоя ладья. Смотри, как красиво она расписана, а парус на ней из изумрудного с золотом шелка. Мы садимся в ладью и вместе медленно плывем по реке, погружая весла в ее золотые воды. И с каждой минутой сил в тебе прибавляется, душа твоя успокаивается, ты засыпаешь крепким, целительным сном… Спишь. Спишь.
Я отпустила Салли, аккуратно уложила ее на топчан и укрыла истертым одеялом. Я сейчас смотрела на нее иным взглядом и видела, как повреждено ее тело, но — самое страшное — был поврежден ее разум. Я могу ее вылечить. И вылечу. Но делать это надо незаметно, чтобы тюремщики не догадались и чтобы сделать это за минимальное время до побега. Вы услышали слово «побег»? Вы сомневались в том, что я его произнесу?
У меня все еще жгло в центре солнечного сплетения. Я опустила руку за корсаж и ощутила свой кинжал!!! Его не вытащили! Видимо, платяные вши не сочли его серьезной уликой, когда меня обыскивали. Мозги-то у вшей соответствующие.
