Книга Язык огня - Гауте Хейволл

— Да, — ответил он, — отлично.

И мы пошли к выходу. Курильщики исчезли. Но сигаретный дым все еще висел в воздухе. Папа сказал, что ему нужна новая одежда, и мы заехали в город по пути домой. В магазине мужской одежды была распродажа спортивных костюмов, и мы зашли туда. Я отпустил его походить в одиночестве по магазину и выбрать, что он захочет. В магазине больше никого не было. Он целенаправленно просматривал одежду, будто бы точно знал, чего хочет. Наконец выбрал костюм — красный, с белой пумой в прыжке на груди. Его папа и захотел купить. Цена всего 200 крон. Папа подошел к кассе, заплатил, улыбнулся молоденькой девушке, и, когда повернулся ко мне, все еще с улыбкой на лице, я осознал, что случилось. Я понял, что папа плакал, я знал это наверняка, отец, который за всю жизнь не проронил и слезинки, только что сидел перед чужим врачом и плакал.

В тот день он узнал, что ему больше ничем нельзя помочь.

8

Он мчался на большой скоростью к Брейволлу, к перекрестку, где дорога превращалась в три. Он резко затормозил, развернулся и поехал дальше, к Лаувсланнсмуэну. У дома Енса Шлотте он чуть не вылетел с дороги. Машину сильно занесло на повороте к реке Финсона, но он удержался в колее. У школы дорога снова разделялась на три. Там он остановился и спросил у пожилого человека дорогу. Синие маячки еще были включены, ему пришлось кричать из окна. Он сидел за рулем и ждал, пока точно не уяснил, как ехать. Он повторил все услышанное. Затем включил сирену, проехал двести метров, свернул налево, проехал дорогу на Лаувсланн. Он разогнался, промчался мимо Хаугенесе и бетонного лося, стоявшего на краю леса и смотревшего вдаль ровно столько, сколько он себя помнил. На равнине в Муэне, где одиноко стоял дом Юна-учителя, он разогнался еще сильнее. Впереди по дороге шли две женщины, Оста и ее мать, Эмма. У Эммы были проблемы со слухом, она была почти глухой и, конечно, не услышала сирену. Оста обернулась и увидела облако пыли и дыма, приближавшееся на опасной скорости. Она оттолкнула мать к самому краю дороги как раз вовремя, через секунду пожарная машина промчалась мимо. Их чуть не сбило, обеих, они стояли в облаке выхлопных газов и дорожной пыли и задыхались.

С утра загорелся амбар в Скугене, на самой границе коммуны со стороны Марнардаля. Пожар начался рано утром, то есть совсем иначе, чем предыдущие. Пожарная машина подъехала в начале двенадцатого, и амбар был уже весь в огне. Надо было раскатать несколько сотен метров пожарных шлангов до маленького пруда поблизости, и, пока делалась эта работа, пришлось пользоваться водой из машины. Пожар заливали тысячами литров, пока полностью не опустошили бак, потом наконец удалось закачать грязную воду из пруда в шланги, но было поздно. Амбар сгорел дотла, а жилой дом был серьезно поврежден. Жар был таким сильным, что стена дома загорелась, хотя амбар стоял в нескольких метрах. Пришлось рубить обшивку топорами, снимать черепицу и заливать дом водой так, что все внутри — сени, коридор и часть кухни — затопило.

Возник вопрос, остававшийся пока без ответа, — почему пожар начался утром? В этом было что-то новое.

Днем, когда пожар потушили, ленсман Куланн обратился к населению через газету. Только теперь, после четвертого пожара, дело передано в полицию. Сомнений больше нет. Полиция уверена, сказал Куланн, что сеновал в Тённесе подожгли. То же самое можно сказать о хлеве в Хэросене. А теперь и об амбаре в Скугене. Три пожара с 17 мая. Всего четыре. С большой степенью вероятности можно говорить о наличии поджигателя. Непреложным фактом является то, что все четыре пожара произошли в радиусе десяти километров от школы в Лаувсланнсмуэне. Из этого можно заключить, что поджигатель живет где-то поблизости и хорошо знает местность. Полиция заинтересована в сведениях от жителей, которые видели что-либо подозрительное на дорогах. Интерес представляли все машины, проехавшие отрезок в шесть километров от Финсодаля до Лаувсланнсмуэна в промежутке между двумя часами ночи и до утра пятницы. Все представляло интерес, даже казавшееся на первый взгляд не относящимся к делу. Кроме того, людей призывали быть внимательными и сообщать о подозрительных лицах. Для начала — все. И никакой паники.

9

Тереза сделала запись в ежедневнике. Пять строк. Пятница, вечер, несколько часов после того, как пожар в Скугене потушили, но еще до того, как все началось по-настоящему. Днем она была в церкви, репетировала перед похоронами Антона Эйкели, и пока она сидела одна за органом, сработала сигнализация. Но Тереза ее не слышала, играя псалом «О, добрый свет, меня за собой веди».

Эти пять строк касаются Дага и Ингеманна. Из окна она видела, как они в пятницу вечером лежали рядом на дворе и стреляли по мишени. Она очень точно описывает стрельбу. Тело, вздрагивающее от каждого выстрела, громкий хлопок, эхо, раскатывающееся по склонам. Как они потом встают и вместе идут смотреть на мишень. Расстояние было в сто метров. Даг шел первым, с винтовкой через плечо, за ним Ингеманн, руки в карманах. Ей вдруг показалось, что Ингеманн постарел. Все повторялось несколько раз. А потом только Ингеманн шел по полю проверить мишени. Ингеманн шел, сунув руки в карманы, а над ним парили ласточки, и трава колыхалась на ветру. И тут она увидела, что Даг снова лег и прицелился. Он лежал совершенно неподвижно, пока Ингеманн шел по полю. Даг целился, Тереза стояла у окна, а Ингеманн медленно шел вперед. Все длилось секунд пять. Ничего не произошло. Но она не сомневалась. Он целился в отца.

Когда я читал эту запись, сделанную Терезы, я вспомнил, как отец прострелил сердце лосю. Мне было лет десять. За несколько дней до этого он лежал посреди двора и пристреливался. Я стоял в нескольких метрах за ним, и каждый выстрел винтовки отдавался кулаком в живот. Я смотрел на его щеку, прижатую к прикладу. Никогда раньше я не видел, чтобы он к кому-либо или чему-либо прижимался щекой так, как к этому гладкому прикладу. Так осторожно и аккуратно к неровным годовым кольцам, будто собирался заснуть перед тем, как первый выстрел разорвал тишину. Я смотрел на пустые гильзы, которые отбрасывало в сторону с удивительной гулкой песней, пустые и горячие. Всего пять выстрелов. Потом он встал со старой пляжной подстилки, осторожно отложил винтовку, перешел поле к мишени и тщательно ее изучил, а я собирал пустые гильзы, еще немного теплые, прижимал их к губам и свистел на них.

Через несколько дней он сдавал экзамен по стрельбе. Я ходил с ним на стрельбище, расположенное в отдалении между церковью и магазином в Брэйволле. Он лег на землю и сделал десять выстрелов в черный силуэт лося, непосредственно перед этим поднятый с земли. Оказалось, что все пули попали в магический круг, нарисованный вокруг сердца и легких.

Экзамен был сдан.

А ведь он никогда до этого не стрелял в животных. Никогда не интересовался охотой. Тем не менее оказалось, он стреляет идеально. Вопрос в том, почему он вдруг решил сдать экзамен по стрельбе и потом охотиться на лося. Это было для меня загадкой. И двадцать лет спустя осталось. Он ведь совсем не интересовался охотой. Он был другой. Слишком мягкий, слишком мечтатель. Может, конечно, он мечтал об этом, думал, говорил. Но выполнить не собирался. И вот собрался. Папа стал охотником. И, когда он через несколько недель сидел начеку в лесу и ждал с винтовкой на коленях, я сидел прямо за ним. Помню, как смотрел ему в спину и думал, что это не папа, а чужой человек, с которым я даже не знаком, но, как только он обернется, я увижу родное лицо.