Две полевые пушки были замаскированы заборами у речного пакгауза. Три пулемета заняли позиции так, чтобы прицельно расстреливать баржу и пароход. Три десятка казаков были переправлены на остров, что между Малым Парижем и Заречной Слободой, чтобы вылавливать там тех, кто попытается уйти вплавь. У «Почтамта» не было ни единого шанса, даже если бы капитан знал, что его ожидает… А капитан не знал. Капитан и все, кто был на пароходе, были уверены, что белые до Малого Парижа еще не добрались, и поэтому шли по Реке, считая, что все худшее осталось в районе железнодорожного моста возле Белогорья — именно там их обстреляли и именно там им удалось прорваться и уйти вверх по Реке. Теперь же они приближались к речной пристани Малого Парижа и, рассматривая в бинокль пакгауз, склады, высокую набережную, здание Золотопромышленного банка, капитан не видел ничего, что могло бы показаться подозрительным.
А потом фальшивый забор упал, и артиллеристы, прицелившиеся по ориентирам заранее, выстрелили из своих орудий. Первым снарядом пароходу разворотило надстройку. Второй удачно попал в паровой котел, от чего тот взорвался, обдав всех, кто был в досягаемости, перегретым паром. И сразу же заработали пулеметы. Горящий пароход и баржу развернуло поперек течения и потащило как раз на остров, где в густых тальниках три десятка казаков, среди них и Шабалин Тигровая Шапка, уже ждали своего часа. Патроны им были не нужны. Ошпаренные, ошарашенные, красноармейцы не успели схватиться за оружие и бросались в Реку в надежде добраться до берега и там найти хоть какое-то убежище, но натыкались на шашки и штыки.
Все было кончено за полчаса.
Еще через полтора часа немногие уцелевшие красноармейцы стояли на причале и ждали своей участи. Предложение было простым. Желающие спастись могут попробовать вплавь перебраться на левый берег реки, если им повезет и отменные таежные стрелки, вот хоть тот же Шабалин — белку в глаз бьет, промахнутся по их головам, тогда скатертью дорога, а если нет… Как пришли Рекой, так Рекой и снесет. Рыбам тоже жрать чего-то надо. А если не хочешь или не научился плыть — вон стенка. Так что, краснопузый, выбирай, что так, что этак. Ну а и выживешь даже, все равно же не навсегда, правда, а, комиссары?
Разделились примерно наполовину. Те, кого отвели к стенке, стояли и смотрели на входивших в воду и, может быть, спрашивали себя, почему они-то выбрали стенку? В тот день Шабалин из своего карабина прострелил пять голов, пытавшихся скрыться в волнах и течении. Из всех, кто вошел в Реку, только один смог добраться до противоположного берега. Но и его, как только он поднялся на ноги и, шатаясь, побрел к суше, уже уверенный, что за сто пятьдесят — двести метров его никакая пуля не возьмет, Шабалин снял одним выстрелом. По этому поводу они даже поругались с есаулом.
— Что же ты, сукин сын, стреляешь его! Он же уже на берег выбрался. Ему же обещали жизнь, коли сможет… — кричал есаул на Шабалина.
Шабалин же, усмехнувшись из-под своей черно-рыжей шапки, отвечал:
— А ты переправься и посмотри. Коли на камнях лежит — твоя правда. А ежели в воде… Ну и посмотришь заодно, куда я ему попал. Я-то по голове его метил…
Убитый лежал в воде. Пуля охотника вошла точно в затылок, как раз там, где шея соединяется с черепом…
Вечером казак Юхнов, совсем зеленый пацан, спросил Шабалина, где тот так наловчился стрелять. Серафим отмахнулся от него как от назойливой мухи, пробурчав что-то вроде: «Да было где». А другой казак, постарше, сказал, что Шабалин, по слухам, у Ликина в банде был, видно, там, на приисках и рудниках, и наловчился. Серафим на это ответил:
— Где был, там уж нету. А ты вроде мужик взрослый, а, что баба, языком метешь, что знаешь, чего не знаешь. Поберег бы ботало, а то сотрешь под корень, чем жопу подтирать-то будешь?
Оставшихся четырнадцать человек расстреляли на следующий день…
А потом в Малый Париж пришли японцы. Было их немного, полторы сотни, может, чуть больше, и простояли только до весны, после чего попытались вывезти все золото, что хранилось в Золотопромышленном банке.
Мороз и Пушкин
В конце декабря — начале января на Гиляе, особенно там, где долины практически нет, а есть проветренная труба-ущелье, температура опускается ниже минус пятидесяти, так что спирт в термометре сворачивается в красную капельку, вроде эмбриона на второй неделе, а из ртути, говна, слюны — из чего угодно получается вполне так себе пуля, был бы порох. В это время жизнь замирает, становится белой, безмолвной и просто ждет, когда температура поднимется хотя бы до минус тридцати пяти. В это время — перед и после Нового года — на Гиляе все останавливается, ничего не происходит.
Однако охотник Вадим Подроманский, вышедший на путик в конце февраля, замерз насмерть на Нижнем Дапе при температуре всего-то минус двадцать четыре. Никто никогда не узнает, что с ним случилось — пропал мужик, и все. Другое дело, любой вам скажет, что провалившийся в наледь и замерзающий Вадик Подроманский точно не вспоминал ни Байрона, ни Лермонтова. Да и на Пушкина ему насрать было.
Очки, Аммосов, Миллионник
У инженера Аммосова Георгия Африкановича были очки в золотой оправе и карта на берестяной торбе из клада, который пропавшему невесть куда Архипу Кривоносову помогли откопать Родька Ликин и Степка Лисицын. Карту эту Аммосов все никак не мог прочесть. То есть понимал, что ровные линии — это реки, а зазубренные — это горы. Те же, что пунктиром, — тропы. Но что значит смесь старославянских буковок и похожих на рыболовные крючки резов, Аммосов, как ни всматривался, как ни складывал куски бересты, порубленной сапожником, не понимал.
— Предположим, это — Река. Тогда это вот — Урекхан, а это, должно быть, Брянта, а это Гиляй. Значит, это — Становой. А это что?! Нет там тропы! Нет!
Так, разговаривая сам с собой, Аммосов проводил вечера над берестой, которую, казалось бы, знал наизусть и легко бы нарисовал сам со всеми пятнами и разломами, но все равно не давалась, ну как есть не давалась, чисто девка строптивая и от того целая до сих пор, береста эта.
А потом, после года или полутора непонимания, чуть ли не переходящего в истерику, на рынке, пробуя сметану, что привезли переселенцы из Верхнего Сиона, горный инженер встретил смешного, болтливого и дерганого моряка, что привез красноухую собаку Родию Ликину, за которого уже назначили награду. По этой молчаливой собаке, если уж по правде говорить, Родия-то и заподозрили в грабежах и разбое, но это ладно. Тут важно, что Аммосов встретил на базаре трепливого почти зятя кузнеца Чайки, и моряк, побывавший чуть ли не в самом черном сердце Африки за год до войны в Трансваале, протянул инженеру Аммосову два круглых стеклышка — бери да ставь в очки.
— Что вам надо? — спросил Аммосов.
— Да нам-то чего, fucking shit, — сказал в ответ моряк, — нам совсем ничего, у нас все есть, а вот вашему благородию. Вот смотрю на вас и Марлоу вспоминаю, вы бы друг другу подошли, I think, а вот мистер Курц — тот другого замеса, это я точно говорю… Так что чего мне, мне ничего, это вот glasses for your eyes, для глаз то есть, я же вижу, на сметану смотрите и щуритесь, и совсем не так, как кошка на молоко, а вот как ван Шьюттен, как смотрел на кость, вот так же, так что они вам в самый раз, берите, а коли и правда пригодятся, так меня пригласите, please, как там wolf said? Пригожусь, да?.. Рубль… серебром, не ассигнациями… А оправу Чайка сделает, он мне знатный сундучок железный склепал…
