— Я… я… ккак… от… ец… не… позз… воляю!
— Ваша светлость, здесь вы ничего не значите, и дело вас не касается! — сказала Анна Леопольдовна своему мужу и, обратившись к герцогу, проговорила, повышая голос. — Я — мать вашего государя, и никто в мире не отнимет у меня моего сына!
С этими словами она повернулась и ушла.
Последовавшая за ней мамка по ее приказанию хлопнула дверью и щелкнула в замке ключом.
Герцог закусил губу и, не зная, на ком сорвать свою злость, взглянул на принца, дрожавшего всем телом и лепетавшего что-то совсем бессвязное.
— Я прошу вашу светлость, — крикнул, сам не зная почему, Бирон, — не вмешиваться в мои дела с принцессой! Вы слышали, что ее императорское высочество сказала вам в глаза, чтобы вы не изволили соваться! Вы должны знать, что посредничество бывает хорошо только со стороны умных людей, а не… — герцог вдруг оборвал свою речь, как будто опомнившись и сейчас же, овладев собой, продолжал мягким и даже вкрадчивым голосом: — Вы, любезный мой принц, должно быть, вовсе не понимаете своего настоящего положения! Неужели вы не замечаете, что ваша жена ненавидит вас? Впрочем, еще покойная государыня слышала от принцессы, что она пойдет лучше просто на плаху, чем выйдет за вас замуж!.. Понимаете теперь, что вы значите?
В это время под окном дворца послышался стук экипажа, и герцог с принцем увидели карету Анны Леопольдовны.
Бирон стремглав кинулся в вестибюль, натянул на себя обыкновенно носимый им бархатный плащ, подбитый горностаем, и выбежал из подъезда.
Принцесса, посадив в карету мамку, державшую на руках укутанного в теплое одеяло императора, сама становилась на подножку. У кареты стояли измайловцы.
Герцог приостановился, словно кто-то схватил его холодной, ледяной рукой за сердце и сжал; колени у него затряслись, он снял свою с алмазным аграфом шляпу и почтительно помог принцессе сесть в карету, отдав ей на прощанье низкий поклон.
Оставшись один, принц Антон долго смотрел в окно, мимо которого проехала карета с его женой, сыном и мамкой сына. То, что произошло в подъезде, он видеть не мог и, постояв у окна, наконец сообразил, что ему делать. Он поднял палец кверху и на цыпочках, с выражением лица очень тонкого человека, которого не надуешь, последовал в уборную, где самым тщательным образом занялся своим туалетом. Он хотел выиграть время в этом заведении, уверенный, что в дальнейшем события не замедлят выясниться сами собой — или герцог сам переедет в Зимний дворец, или насильно перевезет императора на прежнее место.
Впрочем, принц Антон не сомневался, что случится последнее и что тогда-то он покажет себя жене, так как над ней верх будет его.
Но, как ни тянул его светлость принц Антон свой туалет, все-таки не дождался ничего определенного и пешочком направился сам в Зимний дворец, делая вид, что будто не случилось ничего особенного, а все произошло так, как и быть должно.
29
ДРУЖЕСКИЙ СОВЕТ
Звук выстрелившей пушки не мог бы долететь так скоро и на такую широкую округу, как разнеслась по Петербургу весть о том, что Анна Леопольдовна, вопреки желанию герцога-регента, перевезла своего сына в Зимний дворец.
Одним из первых, то есть сейчас же, почти немедленно, узнал об этом Андрей Иванович Ушаков, которому было доложено все до мельчайших подробностей содержимыми им во дворце агентами.
Ушаков выслушал донесение, не выказав никакой суеты или волнения. Когда ему докладывали, он всегда слушал так, что докладчик никогда не мог распознать, знает ли уже Ушаков то, о чем ему говорят, или слышит об этом в первый раз.
Запряженная и вполне готовая к поездке карета всегда стояла у него в сарае, и генерал велел подавать. Он без поспешности оделся в военный сюртук, взял треугольную шляпу, долго возился, надевая шпагу и плащ, и, сев в карету, сказал гайдуку, подымавшему подножку:
— Вели ехать, не торопясь, к кабинет-министру Остерману!
Остерман жил в своем доме вполне как русский помещик, несмотря на то что был коренным немцем. Это происходило потому, что он был женат на девице Стрешниковой, чисто русской по природе, и жили они весь век душа в душу. Жена заведовала хозяйством и всем домом, а Остерман впутывался в ее дела лишь постольку, поскольку требовала этого его баснословная скупость. Последнюю он привил и жене, и, как ни была экономна она, он все-таки находил каждый день причины для ворчания.
Сам он одевался крайне неряшливо и даже ко дворцу являлся в совсем изношенном платье и в спускавшихся некрасивыми складками чулках, дома же ходил неизменно — и зимой, и летом, с тех пор как его помнили, — в красном, суконном, на лисьем меху халате, с вышитой на боку канителью звездой. Когда летом бывало очень уж жарко, Остерман снимал свой халатик, вешал его на гвоздик и оставался в одном белье.
Однако теперь уж наступала зима, и Остерман сидел в своем подвижном, на больших колесах кресле, укутанный не только халатиком, но и одеялом, которым были покрыты его по-старчески зябкие ноги. Политическое положение было очень ненадежно, по расчетам Остермана, и потому он «больной» сидел дома. На лбу у него был зеленый зонтик — признак, что Остерман болен, что называется, с большими онёрами.
В лакейской у него был отдан приказ никого не принимать, кроме нескольких очень немногих лиц, и в числе этих лиц был и генерал-аншеф Ушаков.
Таким образом, Андрей Иванович был допущен к «больному» старику немедленно и, войдя, застал его «ну вот совсем умирающим»: Остерман охал, стонал, и его обыкновенно худое и бледное лицо было совсем зеленым, главным образом от отсвета, бросаемого на него зеленым зонтиком.
— Ну как ваше здоровье, тезка? — стал спрашивать Ушаков.
Он говорил с кабинет-министром так попросту, во-первых, в силу своего давнего знакомства с ним, а во-вторых, потому что Остермана звали, как и Ушакова, тоже Андреем Ивановичем, и значит, он был ему тезкой во всей, так сказать, полноте.
— Плохо… ох, плохо! — кашляя, застонал Остерман.
— Жаль мне вас! А теперь-то именно и нужны бы вам все ваши силы! Теперь его высочество герцог-регент, вероятно, особенно нуждается в вашем содействии!
Остерман покачал головой и, не отвечая, опять заохал.
— Матушка нашего обожаемого монарха, — продолжал Ушаков, — изволила переехать сама и перевезла в Зимний дворец своего высокорожденного сына. Вы об этом осведомлены, конечно?
Остерман слабо махнул рукой, с выражением: «Куда уж мне!»
— Были, батюшка Андрей Иванович, были! — рассмеялся Ушаков. — Доказательством этому служит весь ваш вид и зеленый зонтик над глазами!
— Что вы этим хотите сказать? — несколько строго спросил Остерман по-немецки, переходя вдруг на этот язык.
— Да ничего больше, кроме того, что это известие, очевидно, так взволновало вас, что сильно повлияло на ваше здоровье: иначе с чего бы ему так резко ухудшиться? А вам теперь хворать, повторяю, нельзя, потому что мы все без вас, как без рук. Вот и я к вам приехал сейчас за советом!
