На портовой набережной Леон огляделся, как будто присутствовала хоть малейшая возможность, что из боковой улочки, в каком-нибудь окне, на борту рыбацкой лодки покажется девушка с зелёными глазами. Вон у того уличного фонаря они тогда поставили свои велосипеды, где-то возле этой причальной тумбы она на нём повисла. Вот здесь она бросала в воду у причала белые полоски жира со своей ветчины, вон там она своими пальчиками сунула ему в рот последний кусочек, а вот здесь потешалась над слащавыми рожами отдыхающих. Из этого источника она пила воду, по этим булыжникам мостовой, между которыми росла трава и мох, она ступала своими чёрными, разношенными тапочками на шнурках.
Туристические лодки, которые тогда пыхтя и дымя въезжали в бухту и выезжали в море, теперь стояли на причале у портового парапета, на корпусе у них были водоросли, а люки заколочены досками. На набережной не видно было белых зонтиков от солнца, розовых туфелек и блестящих гамаш, лишь растрёпанные чайки, косматые собаки и орда босоногих мальчишек, играющих в футбол пустой жестяной банкой. Только рыбаки по-прежнему были на месте и приводили свои сети в порядок, курили трубки и узловатыми руками поглаживали свои морщинистые затылки.
Леон пошёл к маяку, сел там на парапет и поёрзал по нему из стороны в сторону, пока у него не возникло чувство, что он нашёл то место, на котором сидела Луиза. Тогда он положил ладони на парапет и погладил камни. Вдруг он почувствовал, что голоден; с завтрака он ничего не ел.
Кафе Дю Коммерс, в котором Луиза объясняла ему разницу между богатыми и бедными скучающими, было закрыто. Окна и двери были зарешёчены, перед входом лежала нанесённая ветром осенняя листва и пожелтевшие обрывки газет. Бежевая собака просеменила мимо, задрала заднюю лапу и, продолжая прыгать на трёх ногах вперёд, пускала струйку вдоль стены дома.
Леон обогнал её и миновал закрытый специализированный магазин для кружевниц, потом закрытый киоск, покосившийся жилой дом и ярко раскрашенную лавку, которая называлась «На четырёх ветрах» и раньше продавала пляжные игрушки. За ней была лавка скобяных товаров, и в ней горел свет. Леон толкнул дверь и вошёл, купил синий эмалированный котелок и поднялся вверх по Парижской улице, где он в тот раз покупал хлеб, вино и овощи.
Час спустя он сидел между двумя обломками скалы, что лежали в конце пляжа – массивные, несдвигаемые и неизменные. Был час отлива, прибой бессильно и ворчливо бросался на серый галечник пляжа, а чайки играли с восходящими потоками воздуха. Только теперь до Леона дошло, как давно и как сильно ему не хватало их крика. Он ворошил палкой свой костёр, подкладывал в огонь плавника и помешивал в котелке, до краёв наполненном мидиями, морковью, луком и морской водой.
Колокол на церковной башне пробил пять, затем последовал далёкий звон трамвая; Леон загодя смотрел расписание и знал, что это был последний прибывающий трамвай на сегодня и что последний поезд в Париж отправится ровно через час.
Он смотрел на каменистый пляж, на котором догнивали забитые водорослями и заметённые листвой некогда белые купальные домики. Позади них стояли благородные виллы, которые хотя и были свежепобелены и храбро сохраняли осанку, но со своими закрытыми окнами и окоченело опущенными шторами выглядели так, как будто задохнулись от ужаса перед лицом мирового развития событий. На противоположном конце эспланады, в просвете домов между отелем «Англез» и казино должна была в ближайшие минуты показаться Луиза, если она хотела ещё успеть поесть мидий.
После того, как церковный колокол пробил четверть шестого, Леон снял котелок с огня и начал есть. Вначале он ел медленно, поглядывая на эспланаду, потом быстро и решительно. Последние створки он бросил на пляж. Потом пошёл к воде, вымыл котелок и поставил его вверх дном у костровища.
На обратном пути он шёл не через пляж, а прямой дорогой через эспланаду к Парижской улице и вверх к церкви Сен-Жака. Мадонна по-прежнему стояла в своей нише справа у входа. Её румяные щёки были такими же, что и раньше, и чёрные пуговичные глаза тоже, только сине-золотое одеяние немного посерело, и вся её фигура больше не была утыкана сложенными и свёрнутыми в трубочку записками; теперь у неё в ногах стоял ящик, в который можно было бросать пожертвования в пользу вдов затонувших моряков.
Леон подумал, не встать ли перед мадонной на колени и не сказать ли молитву; но поскольку он не был уверен, сможет ли без пропусков дочитать до конца хотя бы «Отче наш», он передумал падать ниц и бросил в ящик монету. Потом достал блокнот, написал пару строк, вырвал страницу, скатал её в трубочку и сунул точно, как тогда, мадонне в правую подмышку.
Но поскольку эта записка была единственной, она выглядела под рукой Марии как термометр, и богоматерь, казалось, была в лихорадке. Он снова вытянул трубочку и засунул её за ухо, где она выглядела как карандаш столяра. В складках синего одеяния она казалась кинжалом, между губами мадонны – сигаретой, а в ногах как кость, которую сюда притащила собака. В конце концов он снова сунул записку в правую подмышку и зашагал прочь, к порту. Ему следовало поспешить, чтобы успеть на последний трамвай.
Три дня спустя Леон слишком заблаговременно сидел на террасе Cafe de Flore. Стоял субботний вечер, бульвар Сен-Жермен был полон гуляющих и туристов. Он выпил уже три чашки кофе и дважды бегло пролистал пять газет, а ему всё ещё надо было убить двадцать минут, пока, наконец, наступит пять часов. Он застегнул свой пиджак и снова расстегнул, вытянул ноги и потом снова поджал их под стул, спросил у женщины за соседним столом точное время и перевёл свои карманные часы на три минуты назад. Потом аккуратно свернул газеты и сложил их стопочкой, и всё время не сводил глаз с потока людей.
Вообще-то он сидел здесь не по своей воле. Это его жена Ивонна заставила его соблюсти эту договорённость, не зная наверняка, договорённость ли это вообще. Когда он два дня назад поздним вечером вернулся из Ле Трепора на улицу Эколь, ему против ожидания удалось проскользнуть мимо консъержки незамеченным. Но на лестнице, на промежуточной площадке его ждала Ивонна, одетая в дорогу, в пальто и шляпе, с чемоданом, стоящим у ног. В горсти она сжимала смятый платок, который подносила ко рту.
Леон снова удивился ей; это была не подвыпившая весёлая дама с розовыми стёклами солнечных очков, которую он оставил в парке в обеденный перерыв, и не напевающая юная девушка, и не измученная домохозяйка – на сей раз Ивонна была героиней греческой трагедии, готовой к любой жертве.
– Ну? – спросила она.
– Ничего, – ответил он и взял у неё чемодан. – Я идиот, прости меня.
– За что?
– Я ездил на пляж Ле Трепора. Как тогда, понимаешь. Это была только идея. Пойдём домой, прошу тебя.
И после того, как он всё ей рассказал, она промокнула платком глаза и сказала:
– Послезавтра в семнадцать часов в Cafe de Flore?
– Да, но…
– Никаких но. Ты пойдёшь туда, Леон, слышишь? Только чтоб удостовериться. Ты должен это сделать, я так хочу.
Было уже десять минут шестого, когда Леон почувствовал её присутствие. Он не увидел её и не услышал, он лишь ощутил её как дуновение, которым потянуло по улице, или как луч света, который падает на дома, когда облака рассеются. Леон огляделся, ищущим взглядом посмотрел на всех посетителей кафе, потом пробежал глазами окна фасадов напротив, не упуская из виду прохожих на тротуаре.
