— Мне надо минутку побыть одной, хорошо? — говорит она, отстраняясь.
И я ухожу. Нахожу в гараже пустую канистру и отправляюсь в обход района в поисках машины с полным баком. Когда до меня доносится рев мотора, я стою с сифонной трубкой перед недавно разбитой "шевроле тахо". Я не обращаю внимания. Я сосредоточен на резком, терпком вкусе бензина. Наполнив канистру, я с закрытыми глазами возвращаюсь к дому, подставив лицо солнцу. Потом открываю глаза и некоторое время так и стою с красной канистрой — запоздалым подарком на день рождения. "Мерседес" исчез.
На столе в доме нахожу записку, полную букв, которые я не могу соединить в слова. Рядом два поляроидных снимка. Оба сняты Джули, на обоих — она сама с расстояния вытянутой руки. На первом Джули вяло, нерешительно машет рукой. На второй прижимает ту же руку к груди. Лицо у нее суровое, но на глазах слезы.
Прощай, Р, шепчет мне фотография. Время пришло. Пора это сказать. Можешь?
Держу фотографию перед собой. Тру ее пальцами и смазываю свежую фотоэмульсию в радужную кляксу. Хочу оставить на память, но передумываю. Я не готов превращать Джули в сувенир.
Скажи, Р. Просто скажи.
Кладу фотографию на стол и ухожу. Без слов.
Я иду в аэропорт. Что меня там ждет? Не знаю, может, окончательная смерть? Я наделал столько шуму, что Кости вполне могут избавиться от меня, как от заразы. Но я снова один. Мой мир мал, и особого выбора нет. Я не знаю, куда еще податься.
На машине путь занял бы сорок минут. Пешком придется идти весь день. Я иду. Ветер меняет направление, и вчерашний грозовой фронт подползает все ближе. Тучи кружат по горизонту, медленно стягивая голубое небо в кольцо, как гиганткая фотодиафрагма. Я иду быстро, чеканя шаг, почти марширую. Голубой кружочек над головой сначала сереет, потом синеет, наконец, тучи схлопываются. Начинается дождь. Льет как из ведра, так что вчерашний ливень кажется не более чем водяной дымкой у овощного лотка. Самое удивительное, что мне холодно. Вода насквозь пропитывает мою одежду, заливается в каждую пору — и я дрожу. Несмотря на то что в последнее время я до неприличия часто предавался сну, он опять манит в свои объятия. Уже третью ночь подряд.
Спускаюсь на следующем съезде и забираюсь в огороженный треугольник, заросший зеленью, между шоссе и дорогой. Проламываюсь через кусты к рощице из десятка кедров, посаженных в строгом порядке для услаждения взора автомобильных призраков. Съеживаюсь под одним из деревьев — хоть какое-то укрытие — и закрываю глаза. На горизонте, как старая лампочка, мелькает молния. Гром отдается в моих костях, я погружаюсь во тьму.
Мы с Джули в "боинге". Я сразу понимаю, что это сон. Настоящий, даже не повтор очередной серии из жизни Перри Кельвина. Все, что я вижу, — мое собственное. По сравнению с первой попыткой в аэропорту картинка улучшилась, но если сравнивать с безупречным кинематографическим качеством видений Перри, она все равно смахивает на неуклюжее домашнее видео.
Поджав ноги, мы с Джули сидим друг напротив друга на белоснежном крыле самолета, парящего над облаками. Наши волосы тормошит ветер, но не сильнее, чем если бы мы ехали в родстере.
— Теперь тебе еще и сны снятся? — спрашивает Джули.
Нервно улыбаюсь:
— Похоже на то.
В ответ Джули не улыбается, а смотрит на меня холодным взглядом.
— Значит, пока ты не связался с девчонкой, тебе не о чем было видеть сны. Ты как школьник, которому больше не о чем в дневник писать.
Мы уже не в небе — мы сидим на зеленом, залитом солнцем пригородном газоне. На заднем плане чудовищно толстая парочка жарит на гриле куски человеческого мяса. Я стараюсь отвлечь внимание Джули на себя, так чтобы она их не заметила.
— Я меняюсь.
— Наплевать, — отвечает она. — Я уже дома. Я вернулась в реальный мир, где тебя не существует. Каникулы закончились.
По небу пролетает крылатый "мерседес" и исчезает с глухим хлопком.
— Меня больше нет, — говорит она. — С тобой было прикольно, но всему приходит конец. Так всегда бывает.
Качаю головой, не поднимая глаз:
— Я не готов.
— А ты думал, как будет?
— Не знаю. Я надеялся. На чудо, наверное.
— Чудес не бывает. Есть причина и следствие, мечта и реальность, жизнь и смерть — а эта твоя надежда нелепа. Ну а романтичность — вообще курам на смех.
Смотрю на нее тяжелым взглядом.
— Тебе пора повзрослеть. Джули вернулась домой. Все снова так, как должно быть. Как было и будет всегда.
Джули ухмыляется, и я вижу ее зубы — неровные желтые клыки. Она тянется поцеловать меня — и сжевывает мои губы, выкусывает зубы, с визгом умирающего ребенка вгрызается в череп, в мозг. Я захлебываюсь в собственной горячей крови.
Я резко открываю глаза и встаю, отводя от лица мокрые ветви. Утро еще не наступило. Дождь так и льет. Выхожу из-под деревьев на пешеходный мост. Стою, опершись на поручень, и смотрю на пустое шоссе, исчезающее во тьме горизонта. В голове, как мигрень, бьется одна-единственная мысль: вы не правы, уроды несчастные. Вы не правы во всем.
Краем глаза замечаю на другом конце моста чью-то фигуру. Тяжелыми, размеренными шагами она движется ко мне. Сжимаюсь, готовлюсь к драке. Мертвые, которые слишком много времени провели в одиночестве, иногда теряют способность отличать живых от себе подобных. А некоторые так погружаются в себя, что им делается все равно. Они будут есть кого угодно, что угодно и где угодно, потому что не знают другого способа общения. Представляю, что какой-нибудь из этих потеряшек напал на Джули, когда она остановилась передохнуть, обхватил своими грязными лапами ее голову и впился зубами в шею, — мариную этот образ в голове и готовлюсь разорвать того, кто ко мне приближается, на кусочки. Стоит подумать, что кто-то может причинить ей вред, и меня охватывает такая первобытная ярость, что самому впору испугаться. Пожирание людей по сравнению с ней — детские игрушки.
Фигура все ближе. Вдруг все освещает вспышка молнии — и я опускаю руки.
— М?
Я его едва узнал. Лицо ему изрядно подпортили, судя по всему, клыками и когтями. По телу тут и там вырваны мелкие клочки плоти.
— Привет, — выдавливает он. Дождь струится по его лицу и заливает раны. — Пошли… уйдем… с дождя. — Он спускается мимо моих промокших деревьев на шоссе. Мы оказываемся на грязном, но сухом пятачке под мостом, где и съеживаемся в окружении старых пивных жестянок и давно использованных шприцев.
— Что… ты… тут… де… лаешь? — спрашиваю я, с трудом выдавливая каждый слог. Меньше дня молчал — и опять как в первый раз.
— У… гадай, — хмыкает М и демонстрирует свои раны. — Кости. Выгнали.
— Плохо.
— Фиг… ня, — хмыкает М, пиная облезлую пивную банку. Вдруг его обезображенное лицо перекашивает улыбка. — Знаешь… что? Со мной… ушли… другие.
