— Стало быть, вы меня уже не любите? — убито произнес он.
— Люблю не люблю, какое это имеет значение теперь? — устало произнесла Настя.
— Как это какое? Решающее! Я-то люблю вас, и мое предложение руки и сердца — помните? — остается в силе.
— А как же ваша невеста? — с удивлением посмотрела на него светлеющими глазами Настя. — И что скажет на все это ваш дедушка?
— Что скажет мой дедушка, меня теперь волнует мало, — твердо ответил Дмитрий, — а вот моя невеста… — Он задумался, и глаза Насти снова потемнели. — Ну так что невеста! Не жена же!
— Вы готовы из-за меня расторгнуть вашу помолвку и поссориться с князем? — не веря свои ушам, воскликнула Настя.
— Готов! — улыбнулся наконец Дмитрий, и Настя совершенно поверила ему. — А вы, вы готовы, скажем, покинуть сцену ради меня?
— Я люблю вас, — ответила Настя. — Разве этого вам мало?
— Совсем недавно вы говорили, что любили меня, — посмурнел Дмитрий. — Теперь говорите, что любите. Где же правда?
— Правда в том, что я вас любила и люблю! — весело воскликнула Настя.
— Вы не ответили на мой вопрос, — продолжал упрямиться Дмитрий.
— Какой вопрос? — рассмеялась счастливо Настя.
— Готовы ли вы покинуть сцену ради меня?
— Зачем?
— Прошу вас, ответьте, — настаивал на своем Нератов.
— Я не знаю…
— Ах, стало быть, вы не знаете? Выходит, я готов отказаться от всего, ради вас, а вы нет?!
— В сцене вся моя жизнь, и я…
— Можете не продолжать… — решительно прервал ее Нератов. — Мне все ясно.
— Что вам ясно? — вспыхнула Анастасия.
— Все! — отрезал Дмитрий. — Моя жизнь — в вас, а ваша — в сцене.
— Но моя жизнь и в вас тоже, — тронула его за рукав Настя.
— Тоже?! — воскликнул он, и в его глазах полыхнули злые огоньки. — Так не бывает: тоже! Не должно быть!
Он отдернул руку и, круто повернувшись, пошел прочь.
— Дмитрий! Дмитрий Васильевич! — позвала Настя, но Нератов только прибавил шагу…
18
Это был последний спектакль в сезоне. Настя великолепно провела два акта, и публика не единожды бисировала, не дожидаясь окончания сцены. Свою роль сегодня она вела иначе. Ее Моина была не только искренней и безоглядно любящей убийцу ее брата Фингала, но и готовой сражаться за свою любовь даже со своим отцом. Время от времени она встречалась со взглядом Плавильщикова-Фингала, как бы вопрошающего ее: что ты делаешь, зачем? — и всякий раз незаметно кивала ему: не беспокойтесь, мол, все идет, как надо. А в зале… Для нее в зале никого не существовало, кроме трех зрителей, для которых, собственно, она сегодня и играла. Три пары глаз неотрывно смотрели на нее, и с каждым из их обладателей она спорила и разговаривала образом, создаваемым ею на сцене. «Трава зеленая, небо голубое, а всяк сверчок знай свой шесток? И этому надлежит покориться? — вдохновенным языком сценического действа говорила Моина-Настя Каховской, отвечая на ее тревожный взгляд. — Нет уж»!
«А ты, мышиный жеребчик, думаешь, так и будешь раз за разом ломать и калечить молодые жизни? А не напомнить ли тебе, что Курносая уже поджидает тебя за ближайшим поворотом»? — сумела она сказать князю Гундорову после чего с его лица тотчас сползла насмешливая улыбочка.
Что касается обладателя третьей пары глаз, пытающегося смотреть на сцену холодно и безучастно, что ж, ему она скажет все прямо, без обиняков, и не как Моина, а как Анастасия Павловна Аникеева.
Развязка сценического действа была уже близко. Локлинский царь Старн, отец убитого Фингалом Тоскара и Моины уже дал свое согласие на брак Фингала и Моины, приготовляясь убить Фингала во время бракосочетания. Однако волею рока должна была погибнуть Моина. И перед сей трагической развязкой Настя вдруг замерла и нашла взглядом эту третью пару глаз.
— Сейчас моя героиня умрет, — неотрывно глядя в глаза Нератова, громко произнесла Настя. — Она уже умирала на этой сцене несколько раз, и я умирала вместе с ней. Умирала от любви и из-за любви. Больше я не хочу умирать. И вам, — она протянула руку в сторону кресла, в коем, развалившись, сидел князь Гундоров, — больше этого от меня не дождаться…
Лица в зале невольно повернулись в сторону князя, и тот, пунцовея от сотен взглядов, заерзал в своем кресле.
— Настя, что ты делаешь! — зашипел в ее сторону Плавильщиков, страшно вращая глазами. — Немедленно, немедленно…
Старик Померанцев, играющий роль царя Старна, похлопал глазами и, сняв бумажную корону, устало плюхнулся на трон. Сценическое действо, как он верно рассудил, на сегодня окончилось.
— Настя, Настя… — продолжал шипеть Плавильщиков.
Настя оглянулась. За кулисами молча наблюдали за происходящим актеры хора и массовки. Меж ними, делая страшными глаза, беззвучно, как рыба, открывал рот держатель театра Медокс.
— Я прошу прощения у почтенной публики за срыв сегодняшнего спектакля, — обратилась Настя уже в зал. — И хочу проститься с вами…
По залу прошел гул, но она остановила его одним движением руки.
— Я покидаю сцену, потому что не хочу больше умирать на ней. Даже из-за любви. И именно ради нее я хочу жить!
В разных концах зала раздались два хлопка. На них зашикали, но двое продолжали рукоплескать и закончили, когда сами посчитали нужным. Потом они посмотрели друг на друга. Это были Александра Каховская и Константин Вронский.
— Некоторые из вас думают, — она снова посмотрела в глаза Дмитрию, — что актриса на сцене является актрисой и в жизни. И такой нельзя верить, а ее боль и страдания — лишь простое лицедейство, направленное по привычке на публику. Актерам-де вообще нельзя верить, ибо все у них — игра! Балаган! Ведь даже не каждый из вас, ценителей театрального искусства, — обратилась она снова в зал, — готов подать актеру руку. А что же говорить об остальных… Как же, шут, лицедей, низкое сословие. Но и у нас есть душа, и есть сердце. И чувствуем мы, и мучаемся, поверьте, не меньше вашего!
Теперь уже раздались хлопки из-за кулис, где столпилась едва ли не вся актерская братия театра.
— Я ухожу без сожаления, — продолжила Настя. — Мне нужно было сделать выбор, и я сделала его. Теперь никто не сможет упрекнуть меня в лицемерии и лжи. Прощайте, господа!
Настя оглядела безмолвный зал и низко поклонилась. Зал взорвался рукоплесканиями. На сцену полетели цветы, кошельки и даже мужские шляпы. Публика неистовствовала и находилась в чрезвычайной ажитации. С кресел второго ряда поднялся молодой высокий мужчина и, не спрашивая разрешения и не извиняясь, стал решительно пробираться к выходу.
— Дмитрий Васильевич! — попыталась остановить его дама, что сидела рядом с ним. — Куда вы? Вернитесь!
