Ознакомительная версия. Доступно 5 страниц из 25
— Его вынудили так поступить. Что же ему — за колья хвататься, когда его из брантсбойтов поливают и в милиции мутузят?
— Увы, кольями устоев не потревожишь.
— Но так же нельзя! Как мириться с таким абсурдом?
— Конечно, нельзя. Но мы с тобой для всей этой публики микробы, что мы можем? Остаётся ждать, пока этот абсурд дойдёт до своей наивысшей точки и сам себя сожрёт. Скажешь, долго ждать? А что поделать? Самое безопасное по нынешним временам — гнать свою программу, вычислять дурака-начальника и разводить его по полной программе. Извини, но своей жертвой мир не осчастливишь. Этого никто просто не заметит… Вот посмотришь, как завтра Петра дружно раздолбают, и ни одна живая душа ему не посочувствует.
— По-твоему, уже и порядочных людей на свете не осталось?
— Осталось, и довольно много. Каждый из нас по-своему глубоко порядочный и совестливый человек. Где ты видел стопроцентного подлеца? В каком кино? Только у большинства эта порядочность не на поверхности, а внутри. Так сказать, для личного употребления, как туалетная бумага. В наши счастливые времена ею, как и интеллигентностью, лучше не хвастаться.
— Глупости городишь! — возмущённо трясу я головой. — Слушать такое противно. Если тебя устраивает барахтаться в болоте среди дерьмовых людишек, то зачем тянуть за собой других?
— Ого, у нашего революционера прорезаются зубки и колосятся усики под носом, — веселится Юрка, а веселье его, чувствую, показное и невзаправдашнее. — Вольному воля. Большому кораблю большое плавание по бурным житейским водам. А он, мятежный, ищет бури, как будто в буре есть покой…
Разглядываю смеющегося Шустрика, и он очень напоминает мне китайский цитатник-дацзыбао — столько у него присказок и поговорок, а содержание — пустота…
— Учти, вчерашний студент, — неожиданно зло прибавляет он, — на роль Павки Корчагина ты не годишься. Отжили подобные динозавры, потому что не умели приноравливаться к ситуации. Однослойные идеалисты во все времена никому не нужны.
— Вот и славно! — Теперь уже моя очередь веселиться, хотя особых поводов для веселья нет. — Мы разошлись, как в море корабли…
Шустрик молча давит каблуком незатушенную «Приму» и исчезает.
На сегодняшнем «судилище» красный уголок забит до отказа. В дверях толпятся люди, и зал напоминает душную каморку, в которой яблоку негде упасть. В проходах стоят стулья, принесённые из соседних отделов, и всё равно мест для всех не хватает, люди стоят между рядов и сидят на полу у стен.
Лишь рядом с сидящим в третьем ряду Полынниковым места свободны — сесть рядом с ним никто не отважился.
Мы с Ленкой выбрали места чуть наискосок, чтобы хорошо видеть президиум и одновременно Петра. Рядом с нами несколько комсомольцев из цеха, а ведь Ленка вчера предположила, что после исключения Нинки многие из моих подопечных отвернутся от меня. К счастью, такого не случилось.
Сама же Нинка во главе своей бригады сегодня явилась, но демонстративно уселась в другом конце зала, чтобы быть от меня подальше. Ленку они ненавидят, пожалуй, ещё больше, чем меня. Наверняка считают, что во всём она виновата со своими сборами взносов, и я бы спустил всё на парах, если бы не Ленка.
В президиуме руководство завода в полном составе. Вид у всех немного ошарашенный, особенно у главного инженера, который в кузнеце Полынникове души не чаял и всегда твердил, что нет такой сложной детали, которую тот не смог бы отковать, а потому за такого работника нужно держаться обеими руками. После того, как избитый в милиции Полынников попал на неделю в больницу, он велел в табельной поставить ему все дни рабочими. Может, он сегодня уже опасается, что этот его поступок расценят как сочувствие опальному баптисту?
Между Галиной Павловной и Ромашкиным сидит райкомовский инструктор, пожалуй, единственный, кто для присутствующих посторонний. Наш маленький заводик давно стал большой семьей, где всем всё про всех известно. Но сегодня инструктор — хозяин положения. Он зорко поглядывает по сторонам и нисколько не смущается, если его взгляд натыкается на чей-то ответный взгляд.
Учитывая важность момента, Ромашкин надевает очки, хоть прекрасно обходится без них, и последний раз перед выступлением просматривает отпечатанную на машинке обличительную речь. Сегодня ему вести собрание, и он пуще смерти боится допустить какую-нибудь оплошность.
Галина Павловна сидит в праздничном жабо и довольна, как именинница, однако не забывает при этом строго поглядывать по сторонам, дабы в зародыше подавить возможные инциденты. Кроме Петра, на заводе работают ещё несколько баптистов, и от них, по мнению Галины Павловны, можно ожидать всего, что угодно.
Начало собрания затягивается, потому что не все ещё расселись по местам, и в красном уголке стоит шум. Наконец, директор поднимает руку, и люди успокаиваются. Пока директор наводит порядок, с интересом, будто в первый раз, разглядываю Полынникова.
Близко мы не знакомы, но при встрече я всегда с ним здороваюсь, как и с остальными рабочими. Правда, я слышал его неторопливую и обстоятельную речь, когда он с кем-то беседовал, но подойти и заговорить с ним не решался. А может, просто опасался за свою комсомольскую репутацию. Сегодня всё это кажется мне уже глупостью, но ничего не поделаешь.
На вид ему лет пятьдесят. Грубоватое крупное лицо со старыми подтёками от синяков, полученных в милиции, и глаза — чёрные, глубоко посаженные. Такие глаза были, наверное, у протопопа Аввакума, хотя совсем не уверен, что есть что-то общее между хрестоматийными бунтарями-старообрядцами и нынешними баптистами. Узловатые крепкие пальцы сжимают на коленях старенькую фуражку. Комбинезон, который он не успел переодеть после смены, чист и опрятен, из бокового кармашка выглядывает угол записной книжки и аккуратно очиненный карандаш. Вся его внешность выражает спокойствие и невозмутимость, чего не скажешь об окружающих.
Ловлю себя на мысли, что я ему в чём-то даже завидую. Конечно, не показному равнодушию и даже не какой-то необычайной готовности нести свой крест на голгофу сегодняшнего «судилища». Чему же? И понять не могу…
На трибуну поднимается Ромашкин и первым делом хватает трясущимися руками графин с водой. В зале раздаются смешки, но он, не обращая ни на кого внимания, залпом выпивает один стакан, потом наливает следующий. Прозрачные капли стекают по его подбородку, и он смахивает их резким размашистым движением, словно прогоняет муху. Смешки в зале становятся сильнее.
— Начинай, не тяни резину! — хихикает кто-то с задних рядов. — А то ишь… водохлёб!
— Тише вы! — громко шипит будущая коммунистка Филимонова и даже привстаёт со своего места.
— Товарищи! — срывающимся голосом произносит Ромашкин и перед тем, как углубиться в шпаргалку, пробует несколько слов сказать от себя. — Мне поручено… Вернее, мы должны… Короче, дело обстоит так… — Он сразу же путается и краснеет, но перед ним спасительные листки, в которые он опускает глаза и до самого конца выступления в зал уже не глядит.
Ознакомительная версия. Доступно 5 страниц из 25
