Парис ворчит, отхлебывая пиво:
— Ну и что вы обо всем этом думаете?
Баллистер оборачивается к Перейре, который начинает излагать свои соображения:
— Этот тип возвращается домой и находит дверь открытой. Оружия у него нет, он берет кухонный нож — по крайней мере это объясняет тот факт, что нож оказался в кабинете. Там он натыкается на взломщика или взломщиков, и его разоружают на счет «раз».
— Почему он не позвонил в комиссариат?
— Из-за дурацкой гордости. Вот ты полицейский, к тебе забрались, что ты делаешь? Звонишь своим коллегам или хочешь разобраться сам?
Молчание. Пустая бутылка из-под пива присоединяется в корзине для мусора к двум другим. Парис не может сдержать отрыжку.
— Во всяком случае, уж не знаю, где они там тренировались, эти наши экотеррористы, но они настоящие профи.
В секретариате Ветеринарной школы Нила ожидает не очень теплый прием. Сефрон совершеннолетняя, и досье на студентов с записями преподавателей строго конфиденциальны. Для их просмотра необходим официальный запрос, подтвержденный студенческим деканатом. Однако секретарю известно, что девушка действительно с января не посещает занятия, и у отца есть причины для волнений, к тому же он такой обаятельный: резкие черты лица, улыбка человека, который многое повидал в жизни. Она сует ему в руку досье Сефрон:
— Садитесь там, в уголке, и быстренько. Ничего никому не говорите.
Джон-Сейбер быстро листает дело. Так, Сефрон хорошо начала год, в течение первого семестра оценки 14–15. Листает дальше. Потом, с января, — ни одной оценки. Она исчезает. Нил поднимает глаза, смотрит в окно: солнце, дерево слегка покачивается. Сеф была в Каоре на новогодних каникулах, она казалась ему веселой, открытой, как всегда.
Он снова погружается в чтение документов, не очень понимая, что именно ищет. И вдруг на простом листке состав группы по практическим занятиям, где работала его дочь, — фамилии, адреса, номера телефонов — вот она, последняя надежда.
Времени переписывать нет, да и слишком заметно. На мгновение повернувшись к секретарше спиной, Нил украдкой опускает листок в карман жилета, потом разочарованно возвращает ей папку, благодарит и уходит.
Герен должен лететь на свой первый митинг после первого тура. Он опаздывает, топочет ногами в машине и просто выпрыгивает из нее, как только машина останавливается перед аэропортом Ле-Бурже. Герен бросается в частный зал ожидания, где толпится человек тридцать журналистов и весь штаб его предвыборной кампании; все пьют и шутят, стараясь скрыть раздражение.
Соня поворачивается к мужу, как только тот появляется в дверях, в углах рта у нее застыла улыбка, и она не может скрыть своего саркастического взгляда, когда понимает, что он сменил костюм, — обед, вероятно, выдался активный. Герен тут же поворачивается к ней спиной.
Персонал авиакомпании торопит всех на летное поле: время вылета уже откладывалось.
Кандидат в президенты в одиночестве усаживается в клубное кожаное кресло рядом с иллюминатором, заказывает себе коньяк и погружается в созерцание выруливающих навстречу друг другу самолетов. Как только самолет набирает высоту, он встает и с бокалом в руке присоединяется к компании журналистов:
— Вы видели, какая была вчера вечером рожа у Шнейдера? Такой провал! — Герен поднимает бокал. — Я пью за мою скорую победу. Кто со мной?
Шум голосов, смех, льстивые шутки, потом слово берет журналист из экономической газеты:
— А что вы собираетесь ответить Шнейдеру по поводу ядерной политики? Его выступление было не лишено интереса.
Смущение. У Герена уходит почва из-под ног. При чем тут ядерная политика? Почему сейчас ему задают этот вопрос? «Что-то стало известно о „Саде Гесперид“? Или Соня? Нет, этого не может быть. И что там наболтал Шнейдер?» Вокруг Герена сгущается тишина. Нужно что-то сказать.
— Но ядерная политика не предмет для разговоров во время предвыборной кампании. Я не дам Шнейдеру увлечь себя в технократические разглагольствования, где он чувствует себя на коне, я в этом не сомневаюсь. То, о чем я хочу говорить со всеми мужчинами и женщинами, которых я встречаю, и с вами тоже — почему же нет? — это борьба против нищеты и несправедливости, против неравенства и отчаяния. Я хочу поставить во главу угла нашего общества рабочих и труд. Вот чего я хочу, и ничто не может отвлечь меня от решения этих задач.
Герен ставит бокал и поворачивается к журналистам, пот льется с него ручьями. Он подсаживается к жене и, плохо сдерживая ярость, очень тихо задает ей вопрос:
— Кто это, черт побери, сказал Шнейдеру?
Соня совершенно спокойна:
— Ты не только не отвечаешь на телефонные звонки, ты даже не потрудился посмотреть свои сообщения. Это профнепригодность, дорогой мой. Шнейдер заявил в дневном выпуске новостей на Первом канале, что правительство, к которому ты принадлежишь, недавно втихаря одобрило закон, касающийся европейского водяного реактора под давлением во Фламанвиле, загоняющий Францию в технологический тупик, что может стоить нашей стране ее места в международной конкурентной борьбе. Он требует публичных дебатов по ядерной программе.
Что за подонок! Он первый все сделал для принятия этого закона вместе со всеми этими предателями, утверждающими, что они его друзья, а на самом деле только и ждущими, как бы всадить ему в спину нож! Вот уже многие месяцы его лучшие друзья в его собственном лагере бьются за строительство реактора во Фламанвиле. Им прекрасно известно, что успех этого мероприятия взвинтит цены и внесет свои коррективы в его совместные проекты с ПРГ и группой Мермэ. Он уступил лишь по одной причине: на него работает время, и станции для водяных реакторов под давлением еще долго не будут запущены в эксплуатацию. У него в запасе еще несколько лет. Вполне достаточно.
— У этих газетных тупиц короткая память, они всё забыли!
— Возможно, но первые отклики в прессе на его заявление скорее положительные, и неочевидно, что твоего блистательного популистского выступления окажется достаточно, чтобы отвлечь их внимание.
— Они заплатят за это, слышишь? Когда я обрету всю полноту власти, я сам позабочусь о том, чтобы подвесить их туши на живодерне!
Нил занялся списком группы: первые звонки его, скорее, разочаровали. У двоих — автоответчик. На третий звонок ответила какая-то Каролин Кордье — молодая, судя по голосу, — и в ответ на свое предложение встретиться и поговорить о его дочери Нил Джон-Сейбер услышал сухой отказ без дальнейших объяснений.
Четвертая попытка. Виржини Ламбер ответила:
— А, вы отец Сефрон!
Нилу послышалось любопытство в ее голосе, он нажал на свой английский акцент и выиграл. Виржини согласилась этим же вечером встретиться с ним за ужином. Но ресторан выбирает она — большой китайский сарай в Бельвиле, он недалеко от нее, и там всегда полно народу.
