— Есть кто живой?
— Есть один голый, — сказал я. — Занавесок в этой гостинице в ванной не полагается… Извини.
Я стоял спиной и не видел, как она. И — слава Богу. Усмана она любила, наверное. Может, размазана тушь по ресницам, помада на губах скаталась, нос распух.
— Я принесла коньяк, — сказала Ляззат.
— Дай мне закончить…
— Тебе подать полотенце? — спросила она обыденно.
«Когда это мы стали на ты?» — подумал я.
— Подай… Спасибо.
— Я после тебя, — сказала она.
— Что — после меня?
— Приму душ.
Я оглянулся через плечо, заворачиваясь в полотенце. Она вылезала из мини-юбки, перешагивая через неё одной длинной ногой, потом другой в колготках.
Существовал не я, существовал некий абстрактный товарищ, за которым она в очереди, поскольку душ один.
— У меня нет закуски, — сказал я. — Ты хочешь есть?
Донесся слабый запах её пота. Как если бы мы занимались в одном спортивном зале.
— На четвертом этаже круглосуточно буфет. Возьми что-нибудь сырокопченое и фрукты. Салаты не бери, они всегда позавчерашние… Деньги дать?
— У меня есть.
— Значит, не отняли?
— Почему должны были отнять? — спросил я, застревая в дверях.
Меня всегда удивляло, насколько женские одежки скукоживаются в объеме, когда их снимут. Мужская амуниция ложится кучкой, даже грудой. Одежонки Ляззат представляли собой нечто среднее. Мне показалось, что они брошены на какой-то корсет.
На ней оставались только золотые цепочки и огромный крест, возможно, из Никольской церкви. Было на что посмотреть.
Ляззат крутила вентили, подбирая смесь.
— Пришла оперативка, — сказала она. — Когда я вернулась из «Икс-Эль» после нашей встречи. Троих ограбили во дворе «Детского мира». Судя по описанию, тебя и твоих собутыльников… Двоих в отключке нашли прохожие. Третий уполз вроде… Еще утром. Тебя ведь Шлайн зовут?
— Зовут, — сказал я. — А что?
— Оба уверенно показали, что ты и уполз, третий выпивавший, да ещё определенно сыграл роль наводчика для грабителей… Деталей не знаю. Допрашивали не у нас…
— Не у нас?
— Не в нашем отделении…
«Немудрено, что их подобрала полиция, — подумал я. — Валялись без документов и за помойкой. Отбрехивались в полиции, чтобы не позорить свою контору. Потому и месть остервенелая».
— И что с ними стало?
— Да ничего, ушли, когда очухались…
Наверное, все-таки в ней китайская примесь, решил я. Кожа-то белая. Азиатки смуглые, за исключением китаянок, настоящих, конечно, не маньчжурок из северных провинций. Или уйгурская?
Действительно, было на что посмотреть.
— А кто были эти с тобой? — спросила она.
— Вертухаи. Я с ними разобрался, чтобы отсохли… Никто никого не грабил. Они легенду сшили. Прикрыли срамоту.
— Круто ты завелся… Что же, знал их?
— Первый раз видел, — сказал я и опрометчиво добавил: — Как Усмана.
Все позвонки обозначились на спине, когда она, вдруг ссутулившись, села на краю ванны. Может и хорошо, что плакала в голос. Выла, можно сказать и так. Она мне в дочери, а то и внучки годилась. Я подошел и обнял её сзади, стараясь не попадать руками на «переполненный балкон». Она откинула голову, чтобы прижаться затылком с проволочной копной под мой подбородок. Ее сотрясало. Полотенце развязалось и сползло с меня. «Ну, и картинка», — подумал я про нас и сказал:
— Реви дальше. Полегчает… А я пойду в буфет.
Когда с подносом в руках я ногой прикрывал дверь в номер, Ляззат сидела в кресле в моей пижаме, единственной одежке, уцелевшей после налета. Бутылка фирменного коньяка «Казахстан» открыта, два стакана, согласно привинченной к двери инвентарной описи «для чистки зубов», полны. Норму разлива она выбрала мужскую.
Не чокаясь, мы выпили. Я сжато, словно диктовал протокол осмотра места происшествия, описал приключения в «Стейк-хаузе», как она и просила, по порядку, начав с танцовщицы и кончив трупом Усмана в «копейке». Язык у меня не повернулся сказать про патлатый силуэт, выхваченный отблесками пламени из темноты… Не ложился он как-то в картину. Вроде как лишняя деталь. А вроде и нет. Однако, к делу, что называется, не подошьешь ни с какой стороны.
Мне тоже требовались некоторые разъяснения. Коньяк мог помочь. Ее подавленное состояние тоже.
Есть такая форма допроса. Когда не спрашиваешь и не существуешь. Когда говорят не тебе, а себе, и все, что приходит на ум… Боже упаси, это не беседа умельца-психоаналитика, раскачивающего клиента по Фрейду. Умелец лепит объяснение. Агент собирает сведения. Это форменный допрос: «клиент» сообщает по делу факты, не больше, и главное — сорвавшись с тормозов, которых его удалось лишить. Нет ни того, что плохо, ни того, что хорошо, нет ни морали, ни закона, ни общественного мнения, ни предрассудков, которые бы подсушили вольный ручеек показаний. Человек получил возможность забыть обо всех оценках, внутренних и внешних, которых сторожится, которые его заставили бы лгать себе и всем. Моральная самозащита снята… Не я приметил, что убийца инстинктивно скрывает не просто убийство, а душегубство. Убийство, которому нет «достойного объяснения». А если объяснение не нужно, да оно и не предполагается, отчего же не поговорить про производство трупа? Просто о технологии? В состоянии вольного сброса с души всех тяжестей…
Подвести «клиента» к ощущению такой свободы — особая техника. Пассивность дознавателя в эти моменты и есть наивысшая активность. Вы никого не поймали с поличным. К вам не явились с повинной. Это и не разборка доноса или проверка чужих обвинений. Вы вывариваете версию в душевном состоянии допрашиваемого. Вот и все. Назвать этот метод можно и провокацией…
Меня спровоцировал тяжелый день, неуверенность и страх. А её смерть Усмана. И обоих — коньяк, который принесла она и который, я приметил, пить не умела…
Капитан удочерил Ляззат, когда ей исполнилось десять. Усман был человеком недюжинного ума, больших дарований и, внешне не особенно привлекательный, отличался решительностью. Так она сказала. В пределах его материальных возможностей отказа Ляззат не было ни в чем. Приемный отец стал героем и богом. Женитьба на вдове погибшего в аварии товарища и усыновление его пятерых детей подняли пьедестал выше. Когда Усман говорил: «Тебе удалось это, ты молодец, Ляззат», — она горы готова была свернуть. Все герои в кино были похожи на приемного отца. Не отец на них.
Ляззат считалась полукровкой и попадала в школе в неприятные ситуации. Казашку или русскую тронуть не решились бы. Кроме того, знали, что в семье она — не родная. Толкнуть, ущипнуть, сказать непристойность красивой девушке без «традиционных» прикрытий почиталось легкодоступным удальством. Ляззат спрашивала себя: «А как поступил бы Усман?» Просить помощи бы не стал. И нашла ответ… Добилась зачисления на курсы дзюдо, сославшись на приемного отца, поскольку допуск к этому виду спорта дозировался… И однажды отшвырнула липучего молодца на несколько метров. Эта минута оказалась прекраснейшей в жизни.
