Пока я возилась с мертвым новорожденным, мне некогда было взглянуть на бабушку. Спустя некоторое время я бросила на нее два-три раза взгляд, обратив внимание, что она не вяжет, не вышивает, не плетет, не штопает и даже не раскачивается. Она просто сидела с полузакрытыми глазами, и на ее тонких губах застыла слабая улыбка. Меня эта улыбка напугала. Бабушка должна была бы выглядеть горестной и подавленной.
– Бабушка, – прошептала я в испуге и, оставив чистого и одетого новорожденного, подошла к ней, – с тобой все в порядке?
Я тронула ее, и она сдвинулась в сторону. Я потрогала ей лицо – оно уже холодело, мышцы затвердевали.
Бабушка умерла!
Умерла, не перенеся то ли рождения мертвого уродца, то ли многих лет жестокой борьбы за выживание. Я зарыдала и почувствовала болезненный толчок в сердце. Встав на колени, прижалась к ней.
– Бабушка, когда ты попадешь на небеса, скажи моей маме, что я стараюсь, очень стараюсь быть похожей на нее. Скажи ей, пожалуйста, хорошо?
В дверях послышались шаркающие шаги.
– Ты что там делаешь с моей Энни? – раздался дедушкин голос.
Он ушел на речку в начале родов, чтобы избежать того, чего мужчины всегда стараются избежать, полагая, что их обязанность достойно исчезнуть и появиться только после родов. Мужчины в горах предпочитали уйти подальше от страдальческих криков рожениц, а потом еще говорить, что роды прошли легко!
Я подняла голову. По моим щекам катились слезы. Я не знала, как ему сказать.
– Дедушка…
Его блекло-голубые глаза широко раскрылись, когда он взглянул на бабушку.
– Энни… У тебя все нормально? Вставай, Энни… Ты что не встаешь?
Конечно, он понял все по ее закатившимся глазам. Он пошатнулся, вся его живость мгновенно покинула его, словно ушла вместе с его лучшей половиной. Я отстранилась, а он, встав на колени, прижал бабушку к сердцу.
– Ах, Энни, Энни… – всхлипывал дедушка, – сколько прошло с тех пор, как я сказал, что люблю тебя… Ты слышишь меня, Энни, слышишь? Ну как же ты так? Куда же я без тебя? Вот не думал, что все так обернется, Энни…
Невозможно было без боли смотреть на его страдания, на его горе от потери хорошей и преданной жены, которую он знал с четырнадцати лет. Как странно, что я никогда больше не увижу их вместе, прижавшихся друг к другу на тюфяке, не увижу, как его голова лежит на ее раскинувшихся по подушке седых волосах…
Нам с Томом пришлось отрывать дедушкины руки от бабушки. Сара все это время лежала на спине и безжизненными глазами смотрела на стену, по ее щекам текли слезы.
На похоронах все мы плакали, даже Фанни, только Сара стояла как деревянная – с безжизненным взглядом.
Отец даже не пришел.
Вусмерть пьяный, он, видимо, сидел в «Ширлис плэйс», а здесь хоронили его ребенка и единственную мать.
Преподобный Реверенд Уэйланд Вайс пришел вместе со своей сухощавой женой Розалин, чтобы сказать несколько слов о женщине, которую все любили.
Никто из наших родственников не ушел в землю без должных похорон. И на проводах на небеса старой женщины и мертворожденного младенца были сказаны хорошие слова.
– Бог дал, Бог взял, – проникновенно говорил преподобный Вайс. Он поднял голову к солнцу. – Господи Боже, услышь мою молитву. Прими эту любимую жену, мать, бабушку и истинно верующую вместе с этой крошечной душой на небеса. Открой пред ними, широко распахни жемчужные врата Твои! Впусти в них эту христианскую женщину, Господи, и это дитя, Господи, потому что она была честной, простой, верующей, а ребенок невинен, чист и безгрешен.
Домой мы шли цепочкой, продолжая лить слезы. Соседи из горных избушек пришли к нам домой разделить с нами потерю Энни Брэндиуайн Кастил. Они посидели с нами, попели наши песни, потом помолились вместе с нами. Когда все это закончилось, заиграли гитары, банджо и скрипки, принесли самогон и закуски.
На следующий день, когда поднялось солнце, мы с Томом снова пошли на кладбище, постоять у свежей бабушкиной могилы и другой, маленькой, чуть ли не в фут длиной. У меня заныло сердце, когда я увидела надпись «Ребенок Кастил». Похоронен он был рядом с могилой моей матери. Даты на могильной плите не было.
– Не смотри туда, – прошептал Том. – Твоя мама похоронена давно, а сейчас траур по бабушке. Знаешь, пока ее кресло не опустело, я не понимал, как много она значила для нас. А ты понимала это?
– Нет, – прошептала я, и мне стало стыдно. – Я просто принимала ее существование как должное, словно она будет жить всегда. Нам надо позаботиться о дедушке, он сейчас такой потерянный, такой одинокий.
– Да, – согласился Том, взял меня за руку и повел от печального места. – Надо ценить дедушку, пока он с нами, а не беречь нашу любовь на день похорон.
Через неделю приехал отец, грустный и на вид трезвый. Он усадил Сару на стул, на другой сел сам и натянутым голосом повел разговор. Мы с Томом слонялись за окном и постарались подслушать, о чем они говорят.
– Я ходил в город показаться врачу, Сара, вот где я был. Он сказал мне, что я болен, по-настоящему болен. Сказал, что я передаю болезнь другим и что я должен все прекратить, или мне будет совсем плохо и я рано умру. Сказал еще, что мне нельзя иметь половые отношения с женщинами, даже с женой. Еще сказал, что надо делать уколы от этой болезни. Но у нас нет таких денег.
– Так что у тебя? – требовательным, но холодным, непроницаемым, без тени сострадания голосом спросила Сара.
– У меня сифилис на первой стадии, – признался отец, и голос его прозвучал необычно глухо. – Ты не виновата, что лишилась ребенка, это я виноват. Так вот, я тебе сказал сейчас все, и на этом кончили. Мне очень жаль, прости.
– Поздно жалеть! – закричала Сара. – Поздно, ребенка уже не воротишь! Когда ты убил моего ребенка, ты убил и свою мать! Ты слышишь это? Твоя мать умерла!
Даже я, которая ненавидела его, была потрясена тем, как это выложила Сара, потому что если отец кого и любил, кроме себя, то это бабушку. Я слышала, как он шумно втянул в себя воздух, потом раздалось подобие стона и он обмяк на стуле, затрещавшем под ним. Сара даже остановила свое истязание.
– Ты там играл, а я сидела здесь все время, только и думая о том, чтобы быть тебе нужной. Я ненавижу тебя, Люк Кастил! Особенно за то, что ты все держал в памяти умершую женщину, которую давно пора было бы выбросить из головы!
– Ты пошла против меня? – с горечью спросил он. – Теперь, когда умерла мама, а я заболел?
– Ох, как ты прав! – воскликнула она, вскочила со стула и стала бросать в картонную коробку его одежду. – Забирай свою паршивую вонючую одежду! А теперь катись! Катись, пока ты всех нас не заразил! Видеть тебя больше не хочу! Никогда!
Он встал, жалкий, оглядел лачугу, словно ему не суждено было снова увидеть ее, и мне стало страшно, так страшно, что я вся задрожала. Отец подошел к дедушке, остановился и нежно положил руку ему на плечо.
