Кхм, пр-рыветствую. Я у микрофона, Антантов Сергий. Работаю в прямом эфире. Я открываю этот минутный проект. До меня был Фурцев, который сплыл. Этого, с позволения сказать, юнната смыло с мылом.
Настоящее его имя хорошо мне известно. У нас этот якобы Фурцев горячо любил верховного, а за другой подписью истерил со страниц одного… таблоида…
Циничный проект “Фурцев” инспирирован туманами Альбиона.
Более определенно, дорогой слушатель, пока разъяснить мы не можем.
Страна будет здорова! А такие… Кха, время не ждет.
Я хотел бы поставить песню Владимира Владимировича Высоцкого: “Если друг оказался вдруг…” Но время поджимает. Режиссер меня поправляет. Семеныч! А! И… показывает на часы. Я уверен, слова этой мужественной песни вы знаете. Так спойте!
Опять брат
Худяков имел особенность: сшибать противоположных людей и наслаждаться, что получится. Обычно было плохо ему. Он позвал брата в квартиру на Кутузовский с тем юморным смыслом, чтобы брат вынес свое суждение о Тане.
Игорь болтался в Москве, счастливо избежавший ареста. Партизанский отряд распался, Финляндия беззаботно лежала за приграничной дымкой, вождь дожидался приговора в Саратове, где полгода назад приказал купить пулемет.
Брат пришел бородат:
— Народ, помыться е?
Вышел из-под душа, превратившись опять в подростка, в бусинах влаги, поверх матроски повязав свитер, убрив заросли и измочалив Танину зубную щетку:
— Пьем? Мне один фиг…
— Значит, чай, — сказал Андрей.
Семечки мяты, военно-зеленые, кружат.
Свет лампы бьет в чашку и прошибает муть. Семечки отбрасывают тени со своей высоты, и тени скользят по стенкам чашки, как по небоскребам. Смог, вертолеты, обтекаемо блестящие стены.
— Лимон забыла!
Круглая, ядовито-желтая долька, вызов иных миров, поплыла по нью-йоркскому небу, отзываясь волнами и распугивая вертолетики.
— Русский вас спасет. — Андрей нагнул чашку, подцепил зубами высунувшуюся дольку, втянул в рот, зажевал: — Чай по-гагарински.
— Как? — Таня в домашнем зеленом платье, в шлепанцах, голой ногой обвивала ногу.
— Гагарина пригласила английская королева. Он вызубрил все правила, даже ложечку отставил, но, завидев лимон, выловил и слопал.
— И улыбнулся?
— Улыбнулся. Морозной улыбкой. А зубы зябли от кислоты.
Лимонно-горячее распитие очень скоро сделало речь недоброй и обострило языки. Таня съязвила:
— Игорь, у тебя такой вид, как будто ты провалился на экзамене.
— Народ, хорош подкалывать. Как бы теперь из дерьма вылезти!
— Держись на плаву, — посоветовал Андрей.
— Легко сказать: на плаву. Это ты мне про волков рассказывал? Училку деревенскую волки сожрали, так? Я сам чуть в волчару не превратился с вожаком нашим. Я теперь Бога благодарю, что его повязали.
— А кем надо быть? — спросила Таня.
— Нормальным пацаном.
— Щенком, — сказал Андрей.
— Не, вы интеллигенты. Наезжаете… Я так понимаю: похулиганил, подмел вещички, если плохо лежали, но не беспредель. А революция, все отменим, все опрокинем — беспредел полный… Ты сам объяснял: люди должны друг за дружку держаться — люди! — а не волчарами шнырять.
Андрей закашлялся.
— Блажь! — выдавил он сипло. — Ты своими глазами смотри, не моими. Может, ну ее, учительницу, пускай ее волки рвут! Она о главном не заикалась. Иначе не букварем бы шелестела — насиловала бы класс до посинения, пускай волки тянут, урча, ее паха. Не правописанию бы учила! Человек при смерти, травма резкая, и начинает бормотать бред или хохочет. Может, и она во все горло перекушенное захохотала. Может, такие людишки, когда их убивают, свою слабость искупают. Может, ты партизань! Может, ты Финляндию захватывай!
Татьяна зевнула, растягивая чуть воспаленные уголки рта:
— А ты не думал, что смерть — это смех в конце анекдота?
Андрей стиснул зубы. И разжал вскриком:
— Предательница! Предатели! Меня прогнали со “Звонницы”… Ты общаешься с Сержем? Стукачка!
— Ты-то кто? Ты хоть раз высказал твердую мысль?
— Я — диалектик.
— Диалектиком работаешь? Почему-то у диалектиков всегда ни гроша.
— Я — сестра Гегеля. — Андрей решил увести все к шутке. — Она считала себя сумкой почтальона.
— Ты не сумка, ты моток туалетной бумаги!
— Не, народ, вы какие-то чумные. Я вот по дури влип, отмоюсь, и никакой политики. Дерьмом потянет, я в сторону.
— А хорошо я у тебя в Екатеринбурге гостил… Ты еще переворот планировал. Видишь, пять лет прошло, и чуть не получилось. Погоди еще пяток.
Игорь забарабанил пальцами по столу:
— Заткнись. Не пали.
— А кого боишься? Тебе лет было шестнадцать, а уже планировал. Двадцать автоматчиков. Ночной штурм. Губернатор отречется.
— Трепло! У меня процесс. Заткнись…
— У тебя еще красный флаг стоял. В углу комнаты. Стоит?
— Стоит! Куда денется! Все, что надо, стоит! Здорово мы тогда по девочкам побегали…
Андрей пресекся, польщенный вымыслом:
— Пролетарочки…
— Я раньше любила пролетарских мальчиков, — изрекла Таня мстительно. Распутала ноги и вытянула. — До одного случая.
Сосед по подъезду. Она влюбилась. “Киса, мы разные люди”. — “Малыш, я хочу быть с одним тобой!” Сияло лето, стонала осень, ездили к нему в загородный сарай, где он напивался в доску, задирал и даже бил встречных. “И на несколько месяцев я приняла понятия. Стала пацанкой. Работать западло. Жги-гуляй. Прав, кто сильнее”. В Москве она оставила урку у себя в квартире, пошла к папе через дорогу. Вернувшись, столкнулась с уркой в дверях, у того под курткой твердел какой-то сверток, и наитием разбойного духа опознала свой радиоприемник. И получила кулак в лицо. Вор сбежал по лестнице. Квартира была опустошена, размыта. Сквозь рыдания открылись потери: уплыли радио, кольца, шапка… Подала заявление. На очной ставке признала. Простенько сказала: “Узнаю”, отвернулась. Вещи вернули. Время вернулось назад, к незнакомству, его отправили отбывать срок. Через два года в дверь позвонили. Исхудал, вид имел печальный. “Это справка. — Он шуршал бумагой о дверную цепь. — Туберкулез”.
