Книга Игрушечный мир. Отдохнем по-взрослому - Владимир Тимофеев

Я ведь тогда еще студентом был, ну и, как водится, домой на зимние каникулы приехал, на Уренгут. Отец с матерью под это дело даже отпуск взяли, чтобы в кои-то веки всей семьей собраться, в горы там сходить, на лыжах опять же, на острова слетать, позагорать, поплавать. То есть отдохнуть, наконец, от работы, учебы и всех проблем, так или иначе с ними связанных.

А вообще они свою службу любили, работали планетологами и меня, соответственно, тоже по этой стезе направляли. Я, правда, сопротивлялся как мог – не люблю, знаете, ковыряться в каменьях, жилы искать, по экспедициям шляться незнамо где. Однако, в конце концов, согласился всё же семейную традицию поддержать. Лишь на одном настоял – чтобы обучение проходить с уклоном больше в планетофизику, чтобы, значит, нормальная наука была, а не дурацкая романтика с песнями под гитару и костром на ветру. Отец, впрочем, только посмеивался над таким пониманием сути. И науки вообще, и планетологии с планетофизикой в частности.

Что ж, он, как всегда, оказался прав. Наш чисто научный отдел из этой романтики командировочной уж третий год как не вылезает, а соседи-планетологи, те, наоборот, по кабинетам сидят, в поле и носа не кажут – образцы и карты им роботы обеспечивают, под это дело заточенные. Увы.

Однако мои родители такими не были. В смысле, не были они такими вот кабинетными исследователями. На роботов полевую работу не перекладывали – сами не меньше тысячи планет на своих двоих прошагали. Фигурально выражаясь, конечно – в любой экспедиции ведь и планетолеты имелись, и планетоходы, и глайдеры вспомогательные, и роботы-разведчики, что само собой разумеется. А еще был у них друг и коллега – дядя Артемий. Артемий Иванович Свиридов, тоже планетолог и тоже любитель «в полях» побродить. Вечно они своими коллекциями минералов мерялись – у кого круче. Ну и обменивались, конечно же, время от времени разными «ископаемыми редкостями». Подчас весьма и весьма дорогими. Почти уникальными.

Вот так же они и в тот день… мерялись. Мама на кухне с пирогами возилась, а отец с дядей Артемием сидели в гостиной. Каталоги свои выправляли, переругивались вяло насчет мифического «газзонитового гугеля», камни из коллекций туда-сюда перекладывали. И тут, как на грех, я к ним в беседу встрял со своей идеей поисков магнитного монополя. Ух и ржали же они надо мной. Так ржали, что аж коробку с «камушками» опрокинули. На пол. В итоге потом весь вечер ценные образцы, матерясь, собирали. Вполголоса матерясь, так чтобы мама не слышала. Но она, я думаю, всё-таки слышала кое-что, поскольку потом отцу тихонечко выговаривала:

– Дурак ты старый, чему сына учишь? Ругаетесь ведь как сапожники.

Но тот лишь отмахивался:

– Да ладно, Ань, чего ты право? Он вон уже какой лось вымахал, кумекает, небось, в этом побольше нашего…

А на следующее утро они улетели. Вместе с дядей Артемием, по срочному вызову на какой-то астероид близ Кузбастуса. Пообещав, правда, через день вернуться.

Увы. Не вернулись. Все трое.

Их глайдер пропал с диспетчерских экранов за двадцать километров до космодрома. И по какому-то совершенно дикому стечению обстоятельств его не могли обнаружить в течение почти трех часов. Сигналов бедствия исчезнувший транспорт не подавал, а автоматическая система поиска и слежения посчитала, что глайдер просто приводнился близ одного из островов, раскиданных вдоль побережья. А в итоге… в итоге время было потеряно. Сам глайдер нашли потом на глубине четыреста метров возле края каньона. Обследовавшие его роботы установили, что живых внутри уже не осталось – трое пассажиров погибли от удушья буквально за полчаса до появления спасателей. И, самое страшное, их даже поднять со дна не успели – непонятно отчего рванул реактор в двигательном отсеке, погибший транспорт отнесло взрывом к расщелине, а затем он сорвался вниз на почти четырехкилометровую глубину. Туда, откуда его достать уже не могли при всем желании. И даже определить в мешанине подводных разломов его точное местоположение не сумели.

Понятно, что гибель родителей стала для меня шоком. Настолько сильным, что последующие трое суток я провел в каком-то полусне-полуяви, почти не реагируя на внешний мир и искренние соболезнования многочисленных друзей и знакомых. Постоянно чудилось, будто не отец, а я сам сижу за штурвалом глайдера и судорожно пытаюсь перехватить управление у взбесившегося автопилота, а потом лихорадочно ищу путь к спасению, задыхаясь, шаря по салону в бесплодных поисках штатных ИДА (индивидуальных дыхательных аппаратов), раз за разом пробуя реанимировать вышедшую из строя систему регенерации воздуха.

Вывести меня из ступора удалось лишь прилетевшей с Москонии тете Насте. Анастасии Павловне Винарской, сестре моей матери. Они с мамой были настолько похожи, что, увидев ее, я попросту уткнулся в родное плечо и, уже никого и ничего не стесняясь, разрыдался как маленький. А она, усадив меня на диван и ласково обняв, долго-долго гладила по вихрастой голове и что-то тихо шептала на ухо. Что именно – не помню. Впрочем, это и не важно, Главное, что я осознал и почувствовал в те минуты – это то, что я не один в этом мире. И что жизнь всё-таки продолжается. Несмотря ни на что.

Оставаться на Уренгуте я больше не мог. Беззаботное детство, юность, все годы, наполненные счастьем и радостью, ушли безвозвратно. Канули в бездну. Вместе с отцом и матерью. Оставив после себя лишь память. Только память. И потому… потому я продал дом, раздарил знакомым всё, что напоминало о прошлом, и перебрался на Москонию, к тете Насте, благо, она не возражала. Глупо, наверное, я тогда поступил, но иначе… иначе я бы точно свихнулся в окружении до боли знакомых стен и предметов, вновь и вновь переживая то, что безжалостно разорвало жизнь, что разделило ее напополам. На до и после.