Как-то праздновали мы Олин день рождения.
– Про политику не будем! Все-таки мой день рождения! О чем-нибудь хорошем поговорим! Весна-любофф!
– Не будем! (сказала я). – Перерыв.
– Пытки в НКВД были настолько изощренными, что палачи Средневековья позавидовали бы…
Две милые девушки, которых она пригласила, вздрогнули.
– Оля имеет в виду, что не давали опохмеляться (поспешно сказала я).
– Какой ужас (сказала одна из девушек, Оля в это время отлучилась). – Я с похмелья не человек.
– Причем водку давали отменную, плюс селедка – продукты тогда были натуральные… (сказала я).
– О селедке (сказала я осторожно).
– Которой кормили выселяемых в теплушках для скота, не давая воды? (спросила Оля).
Девушка опять побледнела.
– Да нет! (сказала я, подмигнув). – Это анекдот такой, про селедку. Вуди Аллен рассказывал…
Тут девушки побежали в туалет.
Я, посмотрев на Олю, выразительно покрутила пальцем у виска.
Оля послушалась: всего еще пару раз сбилась на пытки и беспредел, но я ее ловко перебивала.
В общем, хорошо посидели.
Шли потом, песни пели.
Беременная бабушка
Рассказала как-то Оле по телефону историю, как бабушка-казашка лежала с нами в больнице (в Алма-Ате еще дело было) и беспрерывно плакала.
«Бабушке» было всего-то, по нашим меркам, под пятьдесят, двенадцать детей, крестьянка, выглядела на семьдесят.
Плакала же она потому, что была беременная. Тринадцатым.
Дети, взрослые уже, ходили к ней и со мной в курилке хихикали: оказалось, что она плачет от «позора», что залетела в столь пожилом возрасте: мол, теперь дети узнают, что они со стариком «побаловались». (Выяснилось, что оба тщательно скрывали от всех свои интимные отношения.)
Старик тоже приходил и мрачно сидел у нее на койке: смотрел на нее, как на «шлюху» – мол, опозорила ты нас всех.
Смешно, по-моему.
Но дальше еще смешнее: рассказываю Оле.
Оля говорит:
– А че она плачет-то? Не от него, что ли, залетела?
Я начинаю придуриваться:
– Ну да, от молодого любовника.
Оля говорит:
– Вот молодец! В соку женщина, наверно (Оля половину из моих рассказок не слышит, все с детьми в эфире переругивается, сто дел делает одновременно, типа обед еще варит, а потом говорит что-то свое).
– Еще в каком соку! (говорю). – Роскошная женщина.
– А кто любовник-то?
– А (говорю), – молодой какой-то, красавец в полном цвете лет, поклонник Канта и поэт.
Оля говорит:
– Пушкинист, что ли?
– Неокантианец (говорю). – Философ. Немец. Кудри светлые до плеч и вообще. Белокурая бестия, короче…
– А дед что? Казахский дед который?
– А ничего. Смирился. Говорит, как у Чернышевского, дорогу уступит кантианцу или там, не знаю, неокантианцу, я не разобрала точно.
– А дед что, тоже продвинутый?
– Типа тюрколог дед. Или неотюрколог, не разобрала точно.
– Потрясающе (говорит Оля). – Романтично. Любовь не спрашивает (завела Оля свою шарманку) ни возраста, ни границ, ни ПОЛА (говорит Оля, слегка зарапортовавшись).
– Ну да (говорю я). – Он ее полюбил, несмотря на половые различия между ними.
Тут Оля, окончательно сбагрив детей на улицу погулять, вдруг просыпается:
– ЧТО????
Долго хохочет, аж визжит, а потом вдруг говорит печально:
– А я-то поначалу поверила…
Два мира, два Шапиро.
Лишь бы человек был хороший
Как-то, собираясь на вручение «Белого Слона», нашей кинокритической премии, посмотрела я на себя со стороны и расстроилась.
– Ужас (говорю Оле), – жиртрест-комбинат…
А Оля (из педагогических целей, она так хитрит) говорит:
– Так что, завтра не пойдем на «Белого Слона» – раз ты стесняешься в таком виде идти?
«Ну (думаю) ничего себе… Какая бы я ни была, все же не такая уж страшная, чтоб по улицам стесняться ходить. Дай, думаю, проверю Олю».
И говорю:
– Может, это ты со мной стесняешься идти?
А Оля и говорит:
– Я? Да я хоть со Змей Горынычем пойду, лишь бы человек был хороший!
– А че, Змей Горыныч – разве человек?
– Может, стал бы (говорит мечтательно Оля). Если бы его кто-нибудь полюбил бы…
– Кто? Кикимора?
– Да хоть бы и Кикимора! Может, Кикимора – тоже хороший человек! В душе…
