В руке Людовико держал кусок грубой мешковины, которым обтирал лицо и голову. Он смачивал мешковину в бочке с водой из фонтана, куда были добавлены цветки апельсина и листья дикой буквицы. Он мог бы пользоваться губками из Красного моря и мягким белым льном, а также множеством редких бальзамов и притираний, поскольку эта комната была предоставлена в его полное распоряжение, а местный аббат жил в роскоши, но роскошь — ловушка для слабых духом и телом. Он же тридцать лет спал на камне. Он постился сутками с сентября по Пасху. Он надевал по пятницам власяницу из козлиной шерсти. Мясо он ел лишь дважды в неделю, только для поддержания интеллекта. И именно потому, что очень любил беседу, он старался молчать, пока его работа не требовала от него обратного. Умерщвление плоти было доспехами для его души.
Он вымыл шею и плечи. Вода охладила его. Ему предстоит решить судьбу двух человеческих существ. Он всегда в таких случаях подолгу размышлял, прежде чем принять решение, а эти два дела особенно тяготили его душу. Людовико прополоскал свою мешковину и вымыл руки.
* * *
Людовико вырос в Неаполе, самом богатом и самом развратном городе мира. Выходец из семьи придворных дипломатов и книжников, он был вторым сыном своего отца и его первой жены. Тринадцати лет он поступил в университет в Падуе, а еще через год вступил в орден доминиканцев. Его отправили учиться в Милан, где благодаря своему уму он получил степень по теологии и церковному праву. Побуждаемый своим отцом «расчетливо и смело хвататься за всякую возможность», в двадцать с небольшим он отправился в Рим, где стал доктором тех же наук. Здесь он по очереди привлек к себе внимание сначала Папы Павла IV,[40]Пьетро Караффы, а затем великого инквизитора Микеле Гислери. Дабы восстановить моральную чистоту в Италии, этот Караффа в 1542 году основал Священную палату римской инквизиции и таким образом положил начало кампании по очищению веры, благодаря которой тюрьмы никогда не пустовали. Молодой человек столь блистательных дарований и благочестия, как Людовико, был огромной редкостью, и Караффа тут же привлек его к расследованию дел, в которых были замешаны сильные мира сего, «ибо от их наказания будет зависеть спасение низших орденов».
Во времена строгого конформизма, когда самым верным путем к успеху было лизоблюдство, для высоких умов оставалось мало областей, в которых они могли расцвести во всей красе. Для Людовико таким садом оказалась инквизиция. И он удостоился чести стать инквизитором. Страх и вера — ее орудия. И все же Людовико был убежден: черная легенда об инквизиции лжива. Небольшое количество казней, проведенных с должным вниманием к процедуре и с точным соблюдением всех законных прав осужденного, предотвратило смерть многих сотен тысяч. С этим невозможно спорить. Лютер положил начало дьявольской эпохе, когда христиане истребляют христиан в чудовищных количествах не ради земли или власти, а просто потому, что каждый из них — христианин. Это парадокс, абсурд, который мог породить только сам Люцифер. Лишенный всякого стыда и вечно страдающий запорами[41]монах утопил целую Германию в крови, и этот ужас расползается все дальше, опаляя карту Европы огненными буквами. Во Франции кровавая бойня только-только начинается, в Васси и Дре. Нидерланды, Бельгия и Люксембург стали болотом анабаптизма.[42]Ересиархи восседают на тронах Англии и Наварры.[43]
Лишь в Испании и Италии люди могли еще не опасаться того, что их перережут собственные соотечественники. В Испании и Италии Священная палата придушила змею лютеранства еще в яйце. Кампания по уничтожению протестантов, проведенная в Северной Италии, была величайшим политическим достижением современности. То, что об этом не трубили на всех углах, лишь подчеркивало мастерство, с каким была проведена кампания. Если бы Турин, Болонья и Милан пали, как пали сотни католических городов всего в нескольких днях пути на север от Альп, лютеранство добралось бы уже до самых ворот Рима. Италию захлестнула бы волна безудержной ярости. А Испания, которой был подвластен юг Италии,[44]оказалась бы втянутой в гибельную войну. Весь христианский мир был бы разодран на куски. И угроза пока еще не миновала. Людовико никогда не сомневался, что инквизиция — громадная сила, несущая добро. Инквизиция защитила мать-церковь. Инквизиция предотвратила войну. Инквизиция была великим благом для испорченного и падшего человечества. И те, кто противостоял инквизиции, выказывали неуважение к Богу.
* * *
Он сполоснул мешковину, отжал и смыл запах экскрементов с кожи и волосков мраморно-бледного мускулистого бедра. Проделывая это, он отворачивал голову, чтобы не видеть своих половых органов. Он не поддавался тщеславным устремлениям интеллекта и не кичился своим могуществом. Вдохновляемый примером Томаса Торквемады,[45]Людовико отказывался от всех возможностей продвижения по службе, включая и алую шапочку, которую предлагали ему два Папы подряд. Он оставался рядовым монахом. В пылу великого самопожертвования он отказался от степеней по теологии и церковному праву в дюжине самых лучших университетов. Выросший в богатстве и изобилии, он счел их пустыми и обессиливающими человека, поэтому слабости богачей были ему чужды. Он проводил жизнь в пути, не испытывая тяги к чему-либо, свободный от человеческого общества, верный только Богу и своим обетам, посланник церковного террора, карающий меч священной конгрегации. Во всем этом совесть его была чиста. Но однажды он был охвачен страстью. Однажды он сдался силе более могучей, чем его вера. Он был поставлен на грань отступничества любовью.
Он снова прополоскал мешковину и принялся мыть вторую ногу. Похоть была старейшим из его врагов, и, хотя она уже больше не терзала его с юношеским пылом, даже теперь он не мог окончательно избавиться от нее. Однако похоть свойственна плоти, она прекрасно узнается под своей маской, ее легко превратить в боль. А вот любовь приходит, загримировавшись под духовное исступление, она говорит голосом Бога. Ничто до того и ничто после не казалось ему более священным, и даже сейчас он иногда спрашивал себя: что, если все познанное им не было пороком, что, если накопленная мудрость столетий не была обманом, что, если тот голос на самом деле произносил перед ним слова самого важного урока Всемогущего? И вот здесь-то, снова, крылась опасность. Погребенное семя только и ждало момента, чтобы взойти. Образ женщины, которую он любил, которую, как выяснилось в ходе размышлений, он любит до сих пор, вернулся из мрака прошлого, чтобы бросить вызов его верности. И не только один лишь образ, но и сама она. Во плоти. Она была здесь, всего в часе пути от того места, где он стоял, нагой и возбужденный.
