— Вы не слишком деликатны, Эдуард. Пользуетесь моим расположением. У меня все замечательно. Работы выше головы, вы знаете. А теперь еще и Луиза просит меня привести в божеский вид дом в Сен-Тропезе — она вам не говорила?
— В Сен-Тропезе? Ничего не говорила. Я думал, она продала его. Она же там совсем не бывает.
— Значит, собирается бывать, — она искоса на него посмотрела, будто знала что-то пока ему неизвестное. Потом пожала плечами.
— Впрочем, она еще сто раз может передумать, ведь так?
Она улыбнулась ему открытой доброй улыбкой, дружески-спокойной улыбкой независимой творческой женщины, давней его знакомой, для которой, после стольких лет работы, он просто коллега. Как всегда, очень элегантна, отметил Эдуард. Облегающее черное платье, скорее всего от Диора, хотя напоминает «Мэнбочер». Сумела ведь найти свой стиль — женщины под сорок, ей не откажешь во вкусе и умении себя держать. И какая изящная брошь на плече: замершая перед прыжком пантера из золота с ониксом.
— Вижу, что узнали, — она перехватила взгляд, брошенный Эдуардом на ее плечо. — Одна из последних работ Влачека. Из коллекции де Шавиньи, разумеется. Увы, не моя. Мне ее только одолжили.
Легонько хлопнув его по руке, она окинула взглядом зал с гостями, потом снова посмотрела на него со странно-многозначительной улыбкой.
— Если вы решили незаметно сбежать, самое время, — небрежно бросила она, — думаю, Луиза не заметит вашего ухода — в данный момент.
Пожелав ей спокойной ночи, он повернулся, чтобы уйти, и только в эту секунду до него дошел смысл ее загадочных слов и улыбки.
Поворачиваясь, он увидел, какое у его матери сияющее лицо. Она не отрывала глаз от дверного проема, где только что возник Филипп де Бельфор.
Де Бельфор расправлял рукава безупречно сидящего на нем смокинга. Это невозможно, подумал Эдуард, но, увидев лицо де Бельфора, понял, что очень даже возможно. У них с матерью разница в тридцать лет, но когда Луизу останавливали подобные мелочи? Столкнувшись в дверях, Эдуард и де Бельфор весьма прохладно друг с другом раскланялись.
Он хотел сразу поехать к себе в Сен-Клу. Но, сев за руль, уже знал, что поедет совсем в другом направлении, вдоль quai[10]туда, где бывал много-много раз, туда, где он впервые встретил Элен.
Он несся по почти безлюдным улицам, слева темно поблескивала Сена. На углу улицы Святого Юлиана он заглушил мотор, было начало первого; дальше он пошел пешком.
Остановившись перед церквушкой, где впервые ее увидел, он смотрел то на саму церквушку, то на сквер, где играла тогда детвора, то на quai.
Кругом не было ни души, только шорох проезжавших вдалеке машин изредка тревожил тишину. Он знал, что бессмысленно сюда приезжать, бессмысленно поддаваться этому глупому порыву, и все же ему тут было хорошо. Спокойнее, легче становилось на душе, отступали прочь шум и суета, мучившие его лишь час назад. Боль почти уходила. Почему-то казалось, что Элен близко. Всякий раз он не мог избавиться от этого наваждения, от уверенности, что однажды он услышит ее шаги, и поднимет навстречу этим шагам голову, и увидит ее…
Он простоял так минут пять или десять. В воздухе уже ощущалось весеннее тепло; ни одной машины в этот миг, полная тишина над Парижем.
Когда десять минут истекли, он заставил себя повернуться и пойти к своему «Астон-Мартину». Разогрев мотор, он развернулся и быстро поехал прочь.
Часы показывали ровно час ночи; утром ему лететь в Нью-Йорк.
— Ты в своем уме? Почти час ночи. Кто в такое время шляется по Парижу?
Льюис нервно опорожнил стакан. Разговор происходил в их гостиничном номере, в «Ритце»; в этот вечер он пил коньяк.
— Я знаю, сколько времени. Неважно. Я скоро вернусь. Немного пройдусь, и только. Мне не хочется спать, пойду подышу.
Она была уже у двери; а вдруг он захочет пойти с ней, и его невозможно будет отговорить? Вряд ли, две порции виски, бутылка кларета, три порции коньяку. Нет, не захочет, вот только утром будет дуться, если вспомнит этот разговор.
должна считать, сколько он выпил. Не должна, это похоже на слежку». А Льюис снова подливал себе коньячку. Гордо вскинув красивую голову, он с ироничной церемонностью поднял стакан: салют! Салютовал он, прямо скажем, в неподходящую минуту.
— Ладно, поступай как знаешь. Я тебя предупредил.
Элен уже отворяла дверь.
В гостинице еще не все легли спать; она подняла воротник, не желая, чтобы кто-нибудь ее узнал или увидел, как она выйдет через боковой выход.
На улице Элен ускорила шаг. Идти было довольно далеко, но как долго — она не знала, ведь Эдуард возил ее на машине. Она шла уже двадцать минут… У собора Парижской Богоматери ей пришлось перевести дух. Бегом до серединки моста, Элен остановилась, глянула на воду. На другом берегу кто-то заводил мотор, его рев, отраженный водной полосой, бил по ушам.
Она перебежала мост, пересекла quai, вот наконец поворот на улицу Святого Юлиана: Элен замерла на месте…
А ведь она была уверена, что встретит его, поняла она, увидев пустую улицу. Неведомая сила заставила ее мчаться сюда, и, убедившись, что предчувствие оказалось напрасным, она остро ощутила — его нет, и едва не упала с рыданиями на колени.
Она никогда сюда не приходила. Хотя часто бывала по делам в Париже. Но сюда, на самую желанную парижскую улицу, — никогда. Не решалась очутиться на заветном месте: оно вошло в ее плоть и кровь, в самое ее сердце, но только с ним вместе; нет, невозможно представить, что его нет, он здесь, он ждет, когда она появится…
Она стала подниматься к церковке, на которую они тогда любовались. Остановилась точно на том месте, откуда увидела его в тот августовский день, и невидящим взглядом посмотрела на церковный фасад.
Что, если бы он действительно оказался тут? Элен не думала об этом, ни о мгновении, когда увидит его, ни о том, что скажет или сделает. Одно она знала точно: как только она взглянет на его лицо, ей ничего больше не будет нужно.
У церкви она провела минут пять или десять. Какое-то шестое чувство упрямо ей внушало, что сейчас она услышит его шаги. Через десять минут она заставила себя повернуться: дойдя до quai, она остановила такси.
«С этим покончено. Теперь уже совсем», — сказала она самой себе. Потом посмотрела на часы: половина второго; столько дел по рекламе нового их фильма; утром ей предстоит целых три интервью, да еще нужно позировать для фото…
Жан-Жак Бельмон-Лаон вышел из просмотрового зала в семь вечера. Ангелини сделал новый фильм, «Короткая стрижка», с этой своей новоявленной звездой Элен Харт, которая вмиг стала сенсацией.
Теперь он понял почему; конечно, фильму справедливо пророчат «Золотую пальмовую ветвь» и приз за лучшую женскую роль, это само собой. Ясное дело, фильм хорош, хотя ему и не очень понравился. Хороша она, очень, то-то редактор самого популярного их журнала сделал стойку — хочет тиснуть о ней статейку; ладно, пусть тиснет. Но это все чепуха, профессиональный, так сказать, ракурс. Этих звезд на один сезон пруд пруди, они исправно тискают о них статейки. А тут случай особый. Эта Харт ни на кого не похожа. Совершенно. Она вызвала в нем странные ощущения, впрочем, с вполне очевидным физиологическим эффектом: он был крайне возбужден — и чем? — картинками на экране, которые ему показали в прокуренном, набитом мужиками зале. Такого с ним отродясь не приключалось. Даже фильмы с Бардо и Монро не будили его вожделения. Жан-Жак был весьма неравнодушен к женщинам, что да, то да, усмехнулся он, но в натуральном их, так сказать, виде… А помирать от страсти у экрана? Впервые его проняло, да еще так крепко. Он просто не мог терпеть: женщину, скорее!
