Окончание этой фразы — почти признание. Ведь как бы чистосердечно пастор ни увлекался формированием юных умов, он был неравнодушен и к политическим интересам Его Всемилостивейшего Величества на Востоке.
Но каким, черт возьми, образом школьное обучение сельского подростка из Горного края может приобрести хоть самое малое значение с точки зрения великой державы? Понимаю, читатель уже готов хихикнуть пренебрежительно, пожать плечами — я и сам долго упорствовал в своем недоверии, прежде чем заглянул в архивы. Однако таковы факты: то, что эти мальчики посещали школу пастора Столтона, было известно и вплотную обсуждалось даже в канцелярии лорда Понсонби, английского посла в Великой Порте, притом несомненно, что речь об этом равным образом заходила и в Париже, в Палате депутатов, по инициативе Альфонса де Ламартина. «Прекрасно! — негодовал „профессор“ Джебраил. — Этот болван Раад, верно, никогда слыхом не слыхал о своем современнике Ламартине, а вот Ламартин о Рааде был наслышан!»
Каким же чудом? Тут надобно вспомнить, что в ту эпоху государственные канцелярии Европы весьма занимало одно исключительное явление: Мехмет-Али-паша, вице-король Египта, с его затеей построить на обломках Оттоманской империи новое восточное государство, простирающееся от верховьев Нила до Балкан и контролирующее пути в Индию.
Этого-то англичане ни за что не желали допустить, они были на все готовы, чтобы ему помешать. Французы, напротив, почитали Мехмеда-Али мужем Рока, чья миссия — вывести Восток из его летаргического оцепенения, создать новый Египет, взяв Францию за образец. Он призвал французских врачей и инженеров, он даже вверил руководство генеральным штабом своей армии бывшему наполеоновскому офицеру. Французские утописты переселялись в Египет в надежде основать там первое социалистическое общество, туда же потянулись авторы головокружительных проектов — вроде канала, соединяющего Средиземное море с Красным. Этот паша был прямо создан для того, чтобы понравиться французам. И потом, раз он настолько раздражал англичан, он, по существу, просто не мог быть плохим. Не могло быть речи о том, чтобы позволить Лондону разделаться с ним.
Какую же роль в этой битве гигантов могли играть люди из моего селения и особенно — двое учеников английского пастора?
Более значительную, чем можно вообразить. Можно сказать, их имена были выгравированы на коромысле весов, стоило только немножко приглядеться, чтобы различить их. Лорд Понсонби так именно и поступил. Он склонился над картой, потом ткнул перстом в некую определенную точку: вот здесь империя Мехмеда-Али упрочится либо развалится, здесь разразится генеральное сражение!
Потому что в смысле строения у этой империи были два крыла: северное — Балканы и Малая Азия, южное — Египет с прилегающими зависимыми территориями. Единственное, что их связывало, — длинная дорога вдоль побережья, идущая от Газы и Александретты через Хайфу, Акру, Сайду, Бейрут, Триполи, Латакию. То есть узкая полоска суши, зажатая между морем и Предгорьем. Если эта местность ускользнет из-под контроля вице-короля, дорога станет непроходимой, египетская армия будет оторвана от своих тылов, новая империя расколется надвое. Мертворожденная, стало быть.
И вот теперь изо дня в день все государственные канцелярии глаз не спускали с этого гористого уголка. Здесь отродясь не видывали столько миссионеров, негоциантов, живописцев, поэтов, эксцентричных дам и любителей старинных руин. Горцы чувствовали себя польщенными. А когда малость попозже до них дошло, что англичане и французы цапаются между собой у них в гостях, потому что не хотят передраться прямо на своей территории, это только еще больше польстило им. Привилегия все-таки, хоть и опустошительная, но привилегия.
Цель англичан была яснее ясного: подбить Предгорье на восстание против египтян, чего эти последние, поддерживаемые Францией, естественно, силились избежать.
Как повествует «Хроника горного селения», «когда войска египтян подступили к нашим пределам, их главнокомандующий направил посланца к эмиру, прося его присоединиться к ним». Эмир же, рассудив, что было бы крайне неосмотрительно ввязаться на чьей бы то ни было стороне в это противоборство, масштаб коего столь явно не соответствовал скромным размерам и убогой военной силе его маленького княжества, попытался увильнуть, тогда генерал направил ему второе послание, составленное в таких выражениях: «Или ты присоединишься ко мне вместе со своим войском, или я приду к тебе сам, я срою твой дворец, а на его месте высажу фиговые деревья!»
Несчастному пришлось покориться, и Предгорье отошло в подчинение властям Египта. Посочувствуем бедняге: он был и остался человеком весьма крутого нрава, поселян и шейхов пробирала дрожь при одном звуке его имени, но перед пашой и его наместниками трепетать настал черед уже ему самому.
Мехмед-Али рассчитывал, что, прибрав таким образом к рукам эмира, он станет хозяином края. Если бы речь шла о любой другой стране, так бы оно, разумеется, и было. Но только не здесь. Эмир, конечно, и власть имел, и влияние, но Горный край не сводился к его персоне. Были ведь еще религиозные общины со своим клиром, своими предстоятелями, своими нотаблями, были властительные и высокородные семейства и мелкопоместная знать. Были пересуды на сельских площадях и склоки между селениями. Был раздор шейха с патриархом, поскольку патриарх не сомневался, что шейх сделал ребенка Ламии, которая все еще жила в замке, при таких обстоятельствах патриарх не желал переступить порог замка, а шейх, чтобы подчеркнуть, что с человеком его ранга так не обходятся, ради чистой бравады послал своего сына на учение в школу английского пастора!
Когда лорд Понсонби ткнул перстом в ту крошечную точку на карте, никто из его подчиненных не потрудился растолковать ему все эти подробности. Они только сказали ему, что община друзов, враждебная эмиру с тех пор, как он приказал убить одного из главных ее предводителей, готова восстать против него и его египетских союзников, но такой бунт ни к чему не приведет, если к нему не примкнут христиане, составляющие большинство местного населения.
— А на христиан наши люди никак не могли бы воздействовать? — поинтересовался посол.
В ответ ему напомнили, что в глазах этого населения, почти сплошь католического, англичанин — прежде всего еретик.
— Ни одному из наших людей не удалось там завязать сколько-нибудь значительных контактов… за исключением одного пастора, открывшего в тех местах школу.
— Протестантскую школу в католическом селении?
— Нет, видите ли, его бы сразу выгнали, а то и дом подпалили бы. Он же обосновался во владениях старого друзского вождя Саид-бея, но умудрился записать в свою школу двух учеников-католиков, один из которых — сын шейха Кфарийабды.
— Кфар… как вы сказали?
Пришлось откопать для него более подробную карту, чтобы он смог с помощью лупы разобрать на ней названия «Кфарийабда» и «Сахлейн».
— Интересно, — промолвил лорд Понсонби.
В донесении, направленном в Форин Офис, он не упомянул непосредственно о Кфарийабде, но отметил, что имеют место «обнадеживающие признаки». Что наследник одной из знатнейших католических семей, отпрыск рода, три столетия гордившегося своими связями с Францией, ныне посещает школу английского пастора, это подлинный успех, победа в минной войне[4].
