Содержание Откровения в целом, провозвестие и описание Суда Божьего и кары всем врагам христианства ради устрашения их и воздаяния всем преследуемым за веру их во Христа на вечные времена и во укрепление их веры во Всевышнего до самой смерти.
С покрасневшими от напряжения глазами Райнхольд сидел у компьютера. Теперь он освоил науку чтения Тиниуса. Иоганн Георг Тиниус на самом деле уверовал, что он — мученик. Но это ведь абсурд! Или он все-таки ни в чем не повинен? Однако. Он так и не признался в совершенных убийствах. Но ведь доказательства были неоспоримы. Или нет? (Сейчас мне вновь хочется считать его невиновным. А вам?) А этот стойкий интерес к Апокалипсису? Чем-то необычным в те годы его считать было нельзя. Повсюду бушевала, если так можно выразиться, «апокалиптическая лихорадка». Каждый пастор считал своим долгом сотворить персональную интерпретацию Апокалипсиса. (Знаком вам «Себальд Нотханкер» Николаи, который вопреки всем несправедливостям его жизни обращается к комментарию Откровения Иоанна? Только что в издательстве «Реклам» вышло последнее издание. Неплохо вам его просмотреть.) Райнхольд кивнул. Такой способ чтения односторонен. Да. Но в те годы по-другому и не читали. Применим ли он сегодня? Следовало бы поинтересоваться. От овцепаса до козла отпущения, минуя пастуха. Вся жизнь Тиниуса представляла собой сплошные рысканья. Он сам вплел себя в эту шерсть. И сегодня она пристала к его телу наподобие рубашки Нессуса. Он обливался потом. Потливость. Поначалу он хотел распустить волокна, из которых была сплетена эта рубашка, чтобы потом соткать из них первый стромат о чтении. Но они так перепутались. Он заплутал? Как он понимал чтение? В конце концов, должен же он отчитаться перед собой. Это его долг. Перед остатками своего «я». Надо было еще раз начать с самого начала. Понимал ли Тиниус толк в чтении? Неужели избранный им способ чтения был единственно возможным? И вечером, когда он ткал свой первый стромат о пользе и вреде книг для жизни, ему вспомнились слова одного козла отпущения из Афин, которого за совращение малолетних приговорили выпить бокал с ядом. (Не подлежит сомнению, что в большей части книг фигурируют сомнительные персонажи.)
Стромат восьмой
Публику переполняет тщеславие
Неужели писателю и на самом деле удается пробиться к своей публике? Не возникает ли нужды в экспертах по вопросам литературы, которые каждый раз перед очередной книжной ярмаркой сужали бы угрожающе расширившееся поле?
«Читатель — это очаг в хижине автора и фокальная линия, отыскать которую — святая обязанность эксперта по вопросам литературы. Но поскольку у наших экспертов времени на самообразование не находится, все они преуспевают в статусе пишущих. Писать и поучать — это они умеют — искушенный тип, писака от комля, рукою того водит купеческий расчет; но вот читать! — в лучшем случае как испанские уличные попрошайки. Враждебный дух современной литературы базируется на трех китах: на нерадивости читателя, отчаянном положении издателя и изменнической натуре наших знатоков литературы, и все ради того, чтобы заманить в силки целое поколение писателей…
Читатель и автор — повелитель, или, вернее, государство, прислуживать которому обязан литературный критик. К добродетелям литературного критика принадлежат либо два плеча, выставленные Аяксом в „Илиаде“ в качестве образца, либо накидка, которую надлежит научиться носить на обоих плечах. Времена героизма плодоносят великанами, а времена философические — обманщиками.
Розга и дисциплина — вот истинная любовь, должная выпестовать читателей и приятелей. Если бы наши знатоки литературы сами могли бы знакомить читателя и с тем, и с другим, чутко вслушиваясь в его сердце, это помогло бы им глубже проникать в души их собратьев. Какой-нибудь субъект, который не в состоянии и ладошку свою верно прочесть, не знающий и не ведающий, как писать, на ходу заимствует у других манеру письма. А отчего так происходит? Да оттого, что он всецело полагается на невежду-читателя, корчащего из себя, как и он сам, умника, и которому ничего не стоит всучить любую безделицу под видом шедевра.
Слепота и леность сердечная есть недуг, которым страдает большинство читателей, а тут еще и наши искушеннейшие литературные знатоки подливают масла в огонь; ведь их исповедальные гроши накапливаются вследствие излюбленных грешков читателей и публичных вспышек писателей, именно они и оплачивают счета, оставаясь в проигрыше».
А если, простите, публика переполнена тщеславием?
«Если публика тщеславна, то писатель, желающий понравиться и завоевать ее благосклонность, должен в таком случае прислушиваться к ее гласу. Если он маг и античность — его сестра и невеста, то ему грозит превратиться в комический образ кукушки, принимаемый великим Зевсом, коль он на самом деле желает стать автором.
Писатель и читатель — две половинки, зависящие друг от друга в своих потребностях, и перед которыми стоит общая цель — объединиться…
Посредством магии писатель… готов изрезать книги и картины, чтобы ими, как лохмотьями, прикрыть наготу Сына Небесного, и превратить его в любимую из Лоретто, и влюбить в нее читателя, впрочем, и без всяких ухищрений читатель может влюбиться и в чучело…
Идея читателя — муза и сподвижница автора; расширение понятийных толкований и восприятия — небеса, на которых под надежной зашитой автор помещает идею своего читателя — где-то в необозримой дали, далее колец Сатурна, далее Млечного Пути, обратив тем самым идею читателя в ничто, в ничтожную точку, едва заметный штришок на облаках».
Генеалогия тюремной морали
Quod erat demonstrandum.[28]
Евклид
Наверняка было бы преувеличением утверждать, что Тиниус со стоической невозмутимостью перенес (суть пересидел) церковный суд. Не облачение делает пастором. И уж конечно, Тиниус вряд ли тянул на мученика в пасторском облачении. Именно оно ему и мешало стать таковым. Это успокаивало. Однако не столь отдаленная перспектива околевать в грязном тюремном закутке представлялась ему в аспекте тоски и темноты семантически абсурдной в его просвещенный век, да и на субъективном уровне мучительной — библиотеки исправительных учреждений обычно представляют собой жуткий бедлам, да к тому же в качестве очистительного чтения могут предложить лишь одну книгу. Поведение Тиниуса подтверждает его догадку, когда он в соответствии со своим бывшим статусом отдался апостольскому искусству письмописания ради того, чтобы сагитировать кое-кого в свидетели. И в посланиях этих не было признания своей вины, как могли бы предположить очень многие, а лишь страх грядущего бескнижья.
Первым, к кому он решил обратиться, был один студент из его бывшего прихода, который в свое время внес существенный вклад в грехопадение человечества вследствие повышенного интереса к женскому полу. (Помните, все дело было в женщине, сотворенной из ребра… Впрочем, вы сами все хорошо помните.)
Высокочтимый друг Адами!
Один безбожник обвинил меня злоумышленником. Не исключено, что мне потребуются Ваши свидетельские показания и что Вас вызовут для допроса к окружному судье. Вам предстоит дать следующие показания: что Вы 8-го февраля утром в начале девятого подошли взглянуть новости на доске объявлений. Это было в тот день, когда стало известно об убийстве Кунхардт, этим вам этот день и запомнился. Тогда Вы встретили там меня и перебросились со мной словом. Таким образом, я не мог в означенный день и в означенное время находиться в доме Кунхардт.
