— Что-что?
— В общем, генетическим атавизмом под влиянием радиоактивного облучения из космоса. Просто он шагнул назад, переступив несколько ветвей эволюции, причем мутировал всего за одну ночь.
А случай с человеком, превратившимся в огромную женскую грудь, объясняется еще проще: гормональное влияние, вызванное выбросом эндокринных желез.
Намного труднее объяснить превращения людей в оборотней и вервольфов, которые происходят в полнолуние. Подобные метаморфозы — конек Овидия, вот я и думал, что он, как эксперт, может дать объяснение моему случаю. Ну что, еще по пивку, почтенный бард?
— Нет, спасибо, Вергилий. Пейте сами.
— Называй меня Мароном. Ну что ж, приступим итак, что могло привести меня к превращению в холодильник?
Я думал.
В голове моей вертелись: «Метаморфозы» Овидия, сам Вергилий и судьбы поэтов в этом мире.
— Марон, не подкинешь ли еще баночку холодненького?
— В чем вопрос! Вот тут у меня еще и сыр, если пожелаешь.
Я стал пить пиво, банку за банкой. Вергилий не отставал.
— Слушай, Марон.
— Что-нибудь пришло на ум, почтенный бард?
— Думаю, этому можно дать психологическое объяснение.
— Вот как? И какое именно? Еще баночку?
— Спасибо. Видишь ли, в моем понимании, ты строгий классик. Тебе просто хочется сохранить все как есть, в замороженном состоянии. Встреча с Овидием пробудила твой внутренний порыв — вот ты и стал холодильником. Что скажешь?
— Что ж, не лишено оснований. Да-да… похоже, все складывается. Впрочем, хочешь встречную гипотезу?
— С удовольствием выслушаю.
— В истинном поэте всегда заложена взрывчатка. Это, как минимум, стремление к преступлению. В том числе против самого себя. А самое совершенное преступление — это создать неподдающееся расшифровке произведение искусства. Холодильник же — просто холодильник, и только. Едва ли найдешь в нем какое-то другое значение. Все же остальные метаморфозы слишком очевидны.
Таким образом, зрелый поэт претворяет весь свой дар в осуществление плана: собственного убийства в запертой комнате. И вот оно — произведение искусства. Полная необъяснимость очевидного. Ну как?
— Великолепно!
Мы продолжали пить.
Вергилий при этом, сколько бы ни выпил, сохранял трезвость мышления и держался на ногах — что и понятно, ведь он был холодильником, а я лишь простым смертным.
— Прости, мне надо отлучиться…
— Зачем?
— Неужели непонятно? А ты не хочешь отлить после стольких банок пива?
— Для этого у меня есть испаритель.
Я так устал, так устал, так тяжко устал, так зверски, так смертельно устал, так космически устал, устал, устал, что больше не мог справляться с усталостью. Вергилий совершил ко мне столь долгий путь, а я даже не мог бороться со сном.
Голова моя постепенно склонялась к столу. Откуда-то издалека долетал голос Вергилия. Я слышал, как он собирает в себя пустые банки.
— Марон, а Марон?
— Да?
— Прости. Больше я ничем не могу тебе помочь.
— Не говори ерунды. С тобой было интересно пообщаться.
— Марон, а Марон, а куда ты теперь?
— А ты сам как думаешь?
— Ты же холодильник, Марон.
— И все?
— Ты поэт, Марон.
— А что делают поэты?
— Пишут стихи.
— Точно. До сих пор я был поэтом для людей. Теперь я стану поэтом для холодильников. Как тебе такой поворот?
— Замечательно, Марон.
Ничего, если я задам тебе один, может быть, бестактный вопрос?
— Валяй.
— Какие ты подберешь рифмы к слову «холодильник»? Они слишком скудны и предсказуемы. Такие слова плохо рифмуются. «Напильник», «собутыльник». Как же ты станешь писать о холодильниках?
— А с чего ты решил, что для холодильников пишут только о холодильниках?
— А о чем же тогда? — сквозь полусон спросил я.
— Сайонара, — долетел до меня голос холодильника.
— Сайонара, — сказал я в ответ.
Сайонара, Вергилий.
Сайонара, Марон.
Сайонара, холодильник.
Засыпая под умиротворяющее гудение великого предка поэтов, рожденного в семидесятом году до нашей эры, я окончательно сомкнул глаза.
И услышал его удалявшиеся по ступеням шаги.
6
Не успев войти в кабинет, «Некая Непостижимая Вещь» уже заполнила его своим телом и душераздирающим криком.
«Некая Непостижимая Вещь» не имела ни формы, ни цвета, ни веса, ни даже запаха; она просто висела, сжималась и вращалась внутри себя.
— Садитесь сюда, вот стул, — предложил я.
Не совсем уверен, что «Некой Непостижимой Вещи» доступна человеческая речь, но точно так же я не мог предполагать и обратное.
— Пожалуйста, присаживайтесь!
Но «Некая Непостижимая Вещь» продолжала липнуть к потолку, переползая по нему, раскачиваясь из стороны в сторону.
Я сделал последнее предупреждение.
— Немедленно сядьте! Пока не сядете, не начнется занятие. Таковы правила школы. Садитесь!
Ответив на мой приказ чем-то похожим на «Ладно, черт с вами!», «Некая Непостижимая Вещь» спустилась/сползла/спорхнула/перепрыгнула с потолка на стул.
«Некая Непостижимая Вещь» честно пыталась взгромоздиться на стул и даже как-то разместиться на нем, но не прошло и двух секунд, как она стала стекать на пол, а через три очутилась там целиком.
— Хорошо, — вмешался я, когда «Некая Непостижимая Вещь» принялась перетекать в обратном направлении, отчаянно опутывая стул волокнами. — Ладно, не можете сидеть — и не надо, это совсем не обязательно. Устраивайтесь, как вам удобнее. Я не буду настаивать.
После еще нескольких проб, подбираясь с разных сторон, «Некой Непостижимой Вещи» все же удалось закрепиться на стуле, завязавшись в узел «нанкин».
— Простите, что заставила вас ждать, — сказала «Некая Непостижимая Вещь».
— Кто я, как вы думаете? — обратилась ко мне «Некая Непостижимая Вещь».
В точку! Именно этого вопроса я и ожидал. Существа такой природы всегда начинают с этого. Как будто я мог знать! Кто может подобрать название для вещи, которая сама не понимает, что из себя представляет?
— В принципе, думаю, вы сами должны были бы ответить на этот вопрос.
«Некая Непостижимая Вещь» стала ерзать, пытаясь распутать узел.
