Серафима умеет так улыбнуться, что самый ярый противник женщин растает, как снежная баба под лучами солнца. Петр Петрович не страдал всякого рода фобиями, и потому улыбка Серафимы попала точно в цель.
– Мусс муссом, а слушать мой роман вы намерены дальше? – В Анне заговорил автор. Точнее, ее авторское честолюбие.
– Конечно, – неуверенно отвечает Петр Петрович.
– Издашь свой конгениальный роман, тогда и почитаем. Ты, как все авторы, читаешь так заунывно, что глаза слипаются.
– Петр Петрович! – восклицает Анна Ивановна. Изгиб её губ вопиёт: защити, меня обидели. – Скажите! – Теперь и брови включись. – Я заслужила это?
У доктора гинеколога голова идет кругом. Перед ним две женщины. И обе ему более чем симпатичны. Искус и изыск. Как романтично и одновременно интригующе.
Анна продолжает изгибать нитку рта в причудливой кривой. Серафима складывает губки бантиком. Мгновения – и снаружи кончик языка. Дразнит Петра Петровича стервочка.
По окнам лупит косой дождь. Доносятся отдаленные звуки города.
Анна Ивановна встает во весь рост. Какая стать! Полет рук и неожиданно звучит приглушенный, доносящийся будто из глубины веков голос:
«Когда внезапно возникает
еще неясный голос труб,
слова, как ястребы ночные,
срываются с горячих губ;
мелодия, как дождь случайный,
гремит и бродит меж людьми
надежды маленький оркестрик
под управлением любви».
«Они помешались на песнях Окуджавы», – решает Петр Петрович и неожиданно для себя продолжает песню:
«В года разлук, в года смятений,
когда свинцовые дожди
лупили так по нашим спинам,
что снисхождения не жди,
и командиры все охрипли…
Тогда командовал людьми
надежды маленький оркестрик
под управлением любви».
Гость не успевает закончить куплет, как младшая сестра продолжает:
«Надежды маленький оркестрик
под управлением любви.
Кларнет пробит, труба помята,
фагот, как старый посох, стерт,
на барабане швы разлезлись…
Но кларнетист красив, как черт!
Флейтист, как юный князь, изящен.
И в вечном сговоре с людьми
надежды маленький оркестрик
под управлением любви».
– Господа! – прерывает пение Анна Ивановна. – Не кажется ли вам, что наш вокал затянулся?
– Это означает, что я должен раскланяться. – Петр Петрович предпочитает уйти самому, нежели быть выгнанным.
– Дорогой доктор, вы неправильно поняли мою сестру, – Серафима, наверное, для убедительности своих слов облизала нижнюю губу язычком, – Анна просто не желает больше петь.
Анне Ивановне согласиться бы. Вопрос об уходе Петра Петровича Олоневского был бы решен тотчас.
Вероятно, Анна Ивановна, как и её младшая сестра, имела к Петру Петровичу что-то еще сказать или, что не исключено, сделать, так как она слов сестры не стала ни подтверждать, ни отрицать. Она выразилась по-своему.
– Желаю пить чай, – изогнула линию губ в улыбке, придала своим глазам выражение радушия и для большего эффекта повела рукой в области бюста. Движение её руки было подобно взмаху крыла.
– Чай, чай, – пропела Серафима и, в отличие от старшей сестры, открыла рот в широкой улыбке. Руки её оставались там, где были и раньше. То есть на бедрах.
Изыск и искус. А перед ними он. Кто жаждет быть изыскано искушенным.
Питиё чая растянулось до позднего вечера. До того часа, когда по «спецканалу» начали демонстрировать программу «Дом-2». Ксения Собчак и группа молодых развратников глумилась над всеми мыслимыми и немыслимыми нормами нравственности.
– Фу, какая мерзость, – заявила Анна Ивановна, автор сборника стихов и одного романа.
– Кому-то может нравиться. – Серафима терпимее сестры.
Петр Петрович, хорошо знавший свой предмет – гинекологию, и изучавший сексологию, молчит. Он мог бы сказать, что нормы нравственности меняются от века к веку. Что, к примеру, наряд Серафимы в XVIII веке вызвал бы шок у публики. Или песенка на стихи Окуджавы: «За что ж вы Ваньку-то Морозова? Ведь он ни в чем не виноват. Она сама его морочила, а он ни в чем не виноват. Он в старый цирк ходил на площади и там циркачку полюбил. Ему чего-нибудь попроще бы, а он циркачку полюбил».
Да за такое, пропетое где-нибудь на площади Мадрида «Plaza de la Puerta del Sol», с ходу отволокли в инквизицию.
– Почему вы молчите, милый доктор? – спрашивает Анна Ивановна, месяц назад проходившая обследование у Петра Петровича и помнящая до сих пор неудобство позы в кресле гинеколога. «Фи, как неудобно»…
– Я придерживаюсь того мнения, что человек сам выбирает то, что ему читать, смотреть или слушать. Я прохожу мимо зала, где вывешены картины абстракционистов.
– Даже если там картины Пикассо? – мило возмущается «изыск».
– Даже если там висит сама «Герника», – спокойно отвечает Петр Петрович.
– Уважаю, – резво вступает «искус».
– Скажи еще respect, – презрительно морщит носик «изыск».
– Скажу уважуха. Надо жить в ногу со временем. Абстракционизм – век прошлый. Теперь в моде инсталляции. Правда, Петр Петрович? – «искус» ищет поддержки у Петра Петровича.
– Неправда, Серафима Ивановна. Я приверженец консерватизма во всем. Умеренного консерватизма. А ваши инсталляции не более чем выставленная на просмотр свалка.
В окно забарабанил дождь. Звуки мегаполиса микшировались, и стало слышно, как за стеной музыкант играл на рояле концерт для фортепьяно ля минор с оркестром Эдварда Грига без оркестра.
– Первый раз слышу, чтобы так играли, – индифферентно заметил Петр Петрович.
– Он репетирует так.
– Я могу ему помочь, – искренне говорит врач гинеколог.
– Он мужчина, – резонно замечает «изыск». Вы уже привыкли к тому, что Анну Ивановну мы называем «изыском», а сестру её Серафиму Ивановну «искусом»?
– Анна, ты думаешь, кто-то понял, для чего ты уточнила пол нашего соседа? – Серафима язвит. Соперничество «искуса» и «изыска».
– Сударыни, вы подумали не о том. – В тот же миг «искус» и «изыск» зарделись лицами. И в Анне и в Серафиме сохранилась ребячья непосредственность. – Я мог предложить вашему соседу запись оркестрового сопровождения концерта для фортепьяно ля минор с оркестром Эдварда Грига.
«Искус» и «изыск» открыли рот от удивления – он знает Грига.
– Пойдемте сейчас, – Серафиме невтерпеж.
– Зачем? – задает вопрос Петр Петрович. – У меня запись дома.
В какой-то момент показалось, что он пригласит сестер к себе.
