А он действительно неподражаемо изящен в своих мягких и шутливых слоноподобных движениях под музыку или без нее, освящая все эти холодильники, кофемолки, мотороллеры и прочее своей почти детской незлобивой улыбкой широкого рта на крохотной головке, венчающей шкафоподобное сооружение, облаченное в яркие кимоно. В бытность свою еще непобедимым и великим он носился на мотоцикле при собственном весе где-то в районе трехсот килограммов. Можно себе представить результаты его столкновения с каким-либо транспортным средством.
А представить себе вполне даже и можно, наблюдая, как рушатся эти гиганты под напором других громад со специального, нарочно маленького и нарочно высоко, на несколько метров над уровнем пола вознесенного помоста. Только невероятно плотный защитный наращенный слой мяса и жира в пределах трехсот — трехсот пятидесяти килограммов защищает участников от переломов всех возможных, наличествующих все-таки в их, все еще человеческом, теле ребер и костей. При этом в постоянной опасности находятся ближайшие, подступающие прямо к самому помосту зрители и обслуживающий персонал этих поединков. Множество смертельных случаев от падения с гигантской высоты нечеловеческой тяжести на вполне человекообличных судей, фоторепортеров и просто зрителей нисколько, кажется, не смущает и не удручает публику. Новые судьи поставляются с завидной регулярностью (я уж не говорю о новых зрителях). Они серьезно и сосредоточенно сидят по четырем углам вышеуказанного помоста в вышеупомянутой позе, склонив низко голову, даже не созерцая происходящего, но специально натренированной внутренней интуицией все зная, постигая, предвидя и провидя, безошибочно определяя победителей. Да оно и понятно. Судьи, как и все немногие посвященные, допускаются во внутренние покои и тренировочные залы борцов, где последние, встав поутру, съедают свою первую гигантскую порцию животворного варева. Затем в течение часа гиганты сидят в специальной позе, раздвинув в сторону колени, постепенно, еле видимым движением, почти незаметным постороннему (да и откуда там оказаться постороннему!) выпрямляя голени, доводя до положения абсолютного шпагата. Они надолго замирают в этом положении, пока специальные служащие легким позвякиванием мелодичных колокольчиков и пощекочиванием длинными тонкими кисточками в их волосатом ушном отверстии не приводят гигантов в себя. Столь же медленно-пластичным, почти нефиксируемым движением они поднимаются из глубокого, как умонепостижимый провал, шпагата в полный рост и заново замирают на несколько часов. После этого следуют несколько легких спаринговых встреч, заканчивающихся тремя-четырьмя схватками в полную силу. Откуда это известно — неведомо. Никто из посторонних никогда не бывал допущен во внутреннюю жизнь этой секты. Никто из ее участников или обслуживающих не имеет права поведать о том внешнему миру. И не поведывал. Да и не поведал бы ни за какие деньги, блага, ни под какими пытками. С жен борцов берется страшная клятва о неразглашении каких-либо деталей как профессиональной, так и личной жизни. Прежде всего жену долго и тщательно обучают основам семейной, клановой и сакральной миссии в ее будущей супружеской должности. И главному — изготовлению специальной пищи. Ингредиенты ее, режим приготовления и хранения являются величайшей тайной даже для самих потребителей. Ешьте себе, наращивайте свой невероятный гиппопотамий вес, занимайтесь прямым делом, а в таинственные дела свой толстый нос не суйте. С жен берут тройную телесно-кровавую клятву. В некотором роде это напоминает мне подобные же сокрытые от внешнего взгляда ритуалы и таинственность способа приготовления и хранения секретов сиропов «вод Логидзе», что раньше были расположены прямо в центре Тбилиси на проспекте Руставели. Интересно, уцелели ли они после стольких передряг? Уцелели ли сами эти воды? По-прежнему ли радуют они легких и элегантных в прошлом тбилисских жителей и завороженных гостей Грузии. Вот бы еще раз побывать там и попробовать — вкуснотища, скажу я вам, необыкновенная.
Что-то мне поминали схожее и про некоторые добавочные ингредиенты в напитке кока-колы, но вот этому-то как раз я и не верю. Какие там могут быть уж такие серьезные тайны. Так себе — секретики, никому особенно-то и не нужные. Пусть их хранят себе!
Однако как всегда и везде все тайное не ведомым никому способом становится известным всем. Вопрос, правда — в какой степени достоверности и аутентичности? А может, просто люди врут бесстыдно? Однако мы не имеем никаких других возможностей проведать о том и поведать вам эту мощную правду. Нет возможностей и проверить истинность получаемых и передаваемых всему миру сведений. Но не останавливаться же на полпути из-за столь смехотворных и невразумительных сомнений. Тем более что сама та, как бы истинная, истина и правда, трансформированная в слова, предложение и текст, мало чем преимуществует в смысле выразительности и завлекательности перед нашей. Ну, может быть, несколько преимуществует, но не принципиально. Так что — за дело!
После первой тренировки наступает самая ответственная процедура. Борец сумо становится на одну ногу, отводит другую высоко в сторону, параллельно земле, разводит в стороны руки, прижимает голову к плотной груди и надолго замирает. Через некоторое время, примерно через час подобного стояния, скелет его начинает издавать характерное ровное и чистое звучание, напоминающее гудение проводов высоковольтных электропередач. Борец чуть-чуть синеет и становится заметно прохладным. Во всяком случае, вокруг него, по свидетельствам там присутствовавших, распространяется характерный холодок, именуемый здесь холодом первого стояния. Плоть при этом наливается свинцовой тяжестью, оттягивая кожу прямо до земли, так что со стороны все это сооружение выглядит странным фигурным сталактитом. Через некоторое время внутренняя плоть сжимается, оставляя гигантские пустые пазухи. Постепенно, медленно, глухо пульсируя, освободившееся пространство кожи заполняется нарастающим особого свойства тяжелым и скользким ртутеподобным мясом.
Однажды тайком при странных обстоятельствах мне довелось-таки коснуться двумя пальцами тела профессионального сумоиста в его специфическом состоянии тотального напряжения. Подробности сих обстоятельств я не могу доверить даже этому русскому тексту, вряд ли когда-либо могущему попасть на глаза и быть воспринятому представителем самой замкнутой секты. Но все-таки соблюдаю все предосторожности, о которых был предупрежден способствовавшими мне доброжелателями и подвергнувшимися бы, как, собственно, и я сам, в случае открытия нашего шпионства и соглядатайства немалой опасности. Ощущение же мое было весьма экстраординарным — будто коснулся некой растворяющейся, почти неощутимой и исчезающей квазипространственной субстанции, в которую можно проваливаться и проваливаться до бесконечности, до полнейшего пропадания, если не поставлен какой-то магически-ритуальный предел. Но в то же самое время эта поверхность и не пропускала в себя ни на миллиметр своей, словно заряженной мощным электрическим зарядом гладкой, почти лайковой поверхности. Некое представление о подобном может дать известный пантомимический этюд с трагическим ощупыванием фантомной несуществующей, но в то же время и никуда не пускающей, окружающей со всех сторон прозрачной стены. Или еще, как при первых моих приездах в поражающую Европу я со всего маха врезался носом и очками в ослепительно чисто промытые, невидимые и посему почти не существующие стекла витрин и дверей. Я не мог угадать по-новому проложенной прозрачной, неуследимой привычными российскими распознавательными уловками границы между искусственным и реальным, жизнью и витриной. Я имел опыт общения с нашими непрозрачными, замутненными стеклами, обволакивающими тайной и почти непередаваемым интимом места и пространства, ими ограждаемые и охраняемые, превращая мир внешнего наблюдателя в место тоски и неустроенности. Особенно когда холодным зимним вечером бредешь мимо сияющих желтым обволакивающим и заманивающим свечением окон. Становится так нестерпимо одиноко и сиротливо. Даже если вы, бывает, вдвоем с приятелем, с Вовиком, скажем, из соседнего подъезда, прильнете, расплющив свои маленькие детские носики о холодное стекло, к сияющим окнам конторы домоуправления — все равно вам не легче! Все равно вы — обитатели внешнего мира, не причастные райскому космосу теплоотапливаемых и счастливых офисных пространств. Да, я что-то отвлекся. Не туда меня куда-то занесло. Но так невообразимо приятно вспомнить и эти окна, и Вовика, или Толика, и себя самого неосмысленного, но так тонко и пронзительно все чувствующего, воспринимающего и переживающего! Ну да ладно.
