Через полчаса мы уже шли по занесенному снегом проспекту Тореза. Было холодно и ветрено. Новогодние огни электрических гирлянд освещали гигантские плакаты, протянутые через проезжую часть, прославлявшие дружбу народов и мирное строительство. Мимо нас проезжали большие машины и высокие автобусы с таким сердитым ревом, что я всякий раз прижимался к маме. Мне казалось, что им ничего не стоит опрокинуться и нас придавить. Прохожих навстречу было мало. Но те, что попадались, непременно радостно улыбались и говорили «с наступающим».
— Народ пошел вежливый, — прокомментировал в какой-то момент папа. — Видно поддать еще не успел.
— Кому поддать? — спросил я.
— Андрюша! — вмешалась мама. — Смотри-ка! Вон Дед Мороз стоит!
Впереди у перекрестка на нашей стороне улицы в самом деле стоял Деде Мороз с большой белой бородой, в красной шубе и с посохом под мышкой. Он легонько притоптывал на месте и хлопал рукавицами.
— Подумаешь, «дед мороз», — надулся я. — Это пьяница переодетый, а не Дед Мороз.
Папа хмыкнул.
— Что-о? — не поверила мама. — Какой еще пьяница? Кто тебе такое сказал, а? Папа?
Я молчал.
Я продолжал идти, молча держа родителей за руки.
— Ладно, оставьте меня в покое! — весело отмахнулся папа.
— Соображаю. Ладно, Андрюша, это — не пьяница, это — Дед Мороз, — дежурно произнес папа, делая паузы между словами, наверное, чтобы я лучше запомнил.
У бабушки
У бабушки посреди гостиной уже был накрыт стол. За ним у широкого окна находилась елка, украшенная игрушками и электрическими гирляндами. Под елкой стоял маленький Дед Мороз со злым румяным лицом и лежали накрытые пледом подарки. Постепенно собирались гости, худые старики в костюмах и упитанные старухи с добрыми лицами и тяжелыми украшениями на мятых шеях. Каждый год это были одни и те же люди, один и тот же стол с одной и той же едой, одни и те же разговоры, одни и те же поздравления. На новогодних праздниках у бабушки и дедушки, куда меня каждый год приводили, ничего никогда не менялось. Помню, сначала, прежде чем сесть за стол, долго ждали, когда все соберутся. Бабушка уходила хлопотать на кухню. Старики располагались в креслах и заводили торопливые разговоры, то и дело перебивая друг друга. А старухи тем временем окружали меня. Они всегда спрашивали, сколько мне лет. И когда я всякий раз отвечал шесть, семь или восемь, они очень радовались и говорили почти хором:
— Надо же! Какой молодец.
Почему я молодец? Оттого, что мне шесть лет? Или семь? Или восемь? Я совершенно не понимал. Больше всех меня донимала тетя Катя, толстая неповоротливая старуха со смешным лицом и седой бараньей прической. Она всегда почему-то требовала, чтобы я ее называл «баба Катя». А я все время забывал и говорил «тетя».
Помню, меня однажды привели в гостиную и первой, кого я там увидел, была она.
— Здрассь, тетя Катя! — сказал я ей.
А она в ответ захихикала, погрозила мне пальцем и капризно поправила:
— Нет, баба Катя!
Потом, повернулась к другим гостям, радостно сообщила:
— Ну, вы подумайте! Я ему говорю — баба Катя! А он мне — тетя Катя! Баба Катя — тетя Катя!
И так продолжалось из года в год.
Как-то раз уже дома после очередного нового года у бабушки я подслушал из комнаты разговор моих родителей на кухне.
— Леня, — серьезно говорила мама. — Мне это сюсюканье Екатерины Михайловны с нашим Андрюшей уже надоело.
— Мне — тоже, — вздыхал папа.
— Ну, сколько можно! Уже четыре года каждый раз одно и то же. Тетя Катя! Нет, баба Катя! Тетя Катя! Нет, баба Катя! — передразнила мама. — Скажи ты ей, наконец…
— Неудобно, — сокрушался папа.
— Так ведь с ума сойти можно, — не отставала мама. — Ребенок дебилом вырастет.
Окруженный этими бабушкиными старухами, я, в самом деле, чувствовал себя каким-то особенно глупым. Но скоро они забывали о моем существовании, поворачивались друг к другу и начинали охать, ахать, жаловаться на болезни, погоду и магазины.
Наконец бабушка торжественно приглашала всех к столу.
Праздник
Все, радостно шумя, рассаживались, двигали стульями, подбирали пиджаки и платья, любезно извиняясь, и, рассевшись, тянулись своими большими тарелками к массивным хрустальным салатницам и длинноносым соусницам. В этих посудинах томилась, ожидая неспешного употребления, тяжелая ледяная пища.
Она была так красиво уложена, что к ней не хотелось прикасаться. Страшным казалось разрушать это ледяное могучее великолепие. Мне чудилось, будто я в музее и прямо передо мной экспонат руками-не-трогать — небольшой волшебный город с хрустальным раскатом улиц и перекрестков. Высокие, заполненные с горкой, салатницы напоминали девятиэтажные дома, вроде того, в котором я жил. Соусницы — приземистые пятиэтажки. Маленькие бесцветные рюмки — прилепившиеся к домам обувные и пивные ларьки. Бокалы — стоящие вдоль улиц высокие и тонкие фонари. Лежащие на столе мельхиоровые вилки, серебряные ложки и тупые закругленные ножи были в этом мире автобусами, троллейбусами и трамваями. Там и сям подобно водонапорным башням высились зеленоватые бутылки вина. Помню, их забирали, нарушая установившуюся гармонию, открывали с утробным чпоканьем и водворяли на прежнее место. А передо мной всегда ставили бутылку лимонада «Золотой ключик». Здесь все, даже эта бутылка лимонада, выглядело набравшим годы, готовым вот-вот одряхлеть, но все еще великим и крепким.
