Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 51
Что до жертв, то все случилось именно так, когда я, по примеру многих в моих обстоятельствах, попытался узнать о ее прежних связях, особенно о первой. Вела меня, конечно, не ревность, а жгучее любопытство, сильно походившее на страсть. Но тут Надя оказалась вдруг нежданно скромна и даже стыдлива, хотя тоже это поняла. Она, впрочем, сказала, что может рассказать мне «все», но что это ей будет неприятно. Разумеется, под таким условием не согласился слушать уж я. В конце концов, я искал даже и не выход своему любопытству, это было бы просто, а – возможно, излишнее – обострение чувств: как раз то, что она находила в песнопениях погребалыциц. Я вскоре заметил с радостью, что оркестр, вопреки трагической своей бравурности, волнует ее меньше, хоть и он имел свое влияние на нее. Но от него она, по крайней мере, не рыдала, обхватив меня руками за шею, словно все еще была маленькой девочкой у песочной кручи. Словом, я скоро привык исполнять ее просьбы, забывая свои. В этом, однако, был резон: она оценила мой такт и порой стала давать мне – и себе – волю. После одного такого случая – рассказа на ухо хоть не о «всем», но о многом, перемежаемого поцелуями и приуроченного к известному мигу, я только что не расшибся, перелазя треклятый забор, а к ночи готов был вломиться к Ш… и по сю пору не знаю, как сдержал себя.
Надо сказать – справедливости ради, – что Надя не была отнюдь действительно плаксой и что смеялась она много чаще, чем рыдала. Вскоре к этому нашелся и повод, заодно избавивший меня от нужды что-нибудь вызнавать у нее. Я вдруг обнаружил, что моя хитрость – назову ее скромно фигурой умолчания – совсем не была тайной для Нади. Она, конечно, не могла слышать шуток бабушки, впрочем, беззлобных, когда я, отобедав, шел в урочный час со двора; но, как оказалось, отлично знала и даже играла на свой лад с тем, что тайна наших свиданий совсем не была тайной для соседей. Мало того, она не была тайной и для соседских детей, а там и для всей уличной детворы, для которой, понятно, забор кругом косогора был скорее вызовом, чем преградой (как, к слову сказать, и нам). Я уже прежде слышал их шорох и сопение где-то в стороне нашего изножья, у гнилой доски (подсматривать в щели они не решались, понимая, что видны нам изнутри лучше, чем мы им). Но когда мышиная эта возня уже не могла быть незаметна Наде, та вдруг призналась, что относится к ней вполне снисходительно, ничуть не смущаясь всех этих подглядываний и подслушиваний. Я даже заподозрил с ее стороны умысел и потакание, вспомнив, что одеяло обычно стелилось ею на перекрестьях лучей из – все же значительных – дыр кровли. Но мне самому была мила мысль о такой сцене и софитах. Все же, не удержавшись, я спросил, что она думает об этой склонности к laisser voir и вообще о voyeurisme infantile.
– Простое детское любопытство, – заявила она беспечно. – Что ж, я тоже была ребенком.
– И тоже подслушивала и подсматривала?
– И, как видишь, не зря. Пока ты там красил забор и играл в горелки, я нашла этот дом.
– Как, ты хочешь сказать…
– Что мы тут не первые? Разумеется, нет. Говорю со всей прямотой, памятуя о «преждевременных уклонениях»: мы не только в песке копались, а бегали вот сюда подсматривать в щель. Тут была тогда дивная пара.
– Воображаю: спелая дачница, распутная от безделья, и молчаливый – по профессии – конюх.
Надя засмеялась:
– Нет, тоже дачник – и оба в самом цвету.
– Вот это странно! Что ж им мешало пойти на реку? Там полно тенистых кустов и отмелей на изгибах. Или в лес.
– А что мешает нам?
Я не нашелся, что ответить.
– В общем, неважно, – продолжала она. – Они получали, что хотели, и мы тоже. Они были щедры к нам. А в лес и на реку мы бы за ними не угнались. Порой я люблю вспоминать их.
– Приятно слышать: почтение к учителям.
– Именно (wiasnie). – Надя серьезно кивнула и потянула меня за рукав. – Все, разговор окончен. А то галерка скучает. Учителя так учителя: давай последуем их примеру. Солнце сейчас стоит как раз так, что они, – она кивнула на щель, – увидят все-все подробности.
Не стану лгать: под перекрестным теплом солнечных брызг, жадных взглядов и Надиных объятий я превзошел сам себя и все свое прошлое, но уже следил за собой, когда приспело время прыгать с забора. Тополь как раз стал ронять в пыль первый пух.
Страшное гаданье
Порой случались и передышки. В одну из них, оговоренную загодя (и вызванную, по словам Нади, каким-то срочным делом), я решил навестить вновь Ольгу Павловну. Я бывал у ней прежде раза два и давно задолжал ей книги, да с ними еще гимназическую тетрадь прошлого века, принадлежавшую бог весть кому, но ею бережно сберегаемую. Тетрадь эта могла быть интересна специалисту по истории русской педагогики либо – как она была интересна мне – исследователю и летописцу прежних нравов: подобно нашему веку, да, впрочем, и всем вообще временам, на полях и задних листах этой скрижали обретались рисунки и надписи, не имевшие касательства к постигаемой их автором дисциплине. Их-то я читал особенно прилежно и даже копировал порой (что, правда, бросил делать из-за все более набиравших пыл наших встреч с Надей). Однако ж задержка с возвратом сих ветхих реликвий их хозяйке была объяснима еще иными причинами.
Готов допустить, что мои мысли были вздором, но я никак не мог понять, зачем (если отбросить случайность, неспособную что-либо толком объяснить) я вообще оказался в доме Ольги Павловны. Конечно, тут много значила сама атмосфера этого дома, державшаяся на недомолвках, полунамеках и сложном характере хозяйки, то ли таившей в себе что-то, то ли, напротив, желавшей нечто сказать. Только что? Что тут могло быть, касавшееся до меня? Ранняя любовь отца? Но я не слыхал, чтобы он был влюблен в увечную девочку, тем паче пострадавшую по его оплошности. Это не подходило к нему по всем его ухваткам жизнелюбца, понимавшего в своем предмете точный научный смысл. В его сантименты я плохо верил. Потому я недоумевал, но не удивлялся, что «Летопись села Горохина» осталась незавершенной: в Горохине, верно, было столь же трудно найти достойный пера предмет, как и в нашей полулесной деревне, где одна только Ольга Павловна могла быть «интересной» (но не для меня). Кстати, о лесе: оседлав старенький мопед, я как-то поехал на поиски хутора близ Диканьки. Сама речка текла неподалеку, но именно через лес, порою густой, и жилья не было видно. Тем не менее, поколесив по тропинкам, а то и попросту по хвое и мхам, я все же нашел к вечеру хуторок дворов в десять. Заслыша мой мопед, селяне выглянули из всех ворот поглазеть на пришельца, потом зазвали в гости – чуть не ко всему хутору разом, – попотчевали местными изысками, посмеялись над моим русским акцентом, а затем я, переходя из дома в дом, обнаружил вдруг два трогательных обстоятельства. Помимо икон, тут повсеместных, таким же обязательным был том Гоголя, составлявший часто – на пару с поваренной книгой – всю библиотеку дома. Второе обстоятельство обнаружилось, когда стемнело: в хуторе не было электричества. Это могло быть очень романтично, когда б не грохот истребителей, переходивших как раз над лесом звуковой барьер (где-то под Киевом был аэродром). Уехал я почти в полной тьме, с головной болью от непривычного мне чада керосиновых ламп, но, следуя напутственным указаниям провожавших меня селян, нашел проселок, который вывел меня чуть не к самому дому. Идя теперь к Ольге Павловне и раздумывая, о чем с ней толковать (ее обиняки мне крепко надоели), я решил рассказать ей это маленькое свое приключеньице. Однако ж плану моему не суждено было сбыться – по крайней мере так, как я ждал.
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 51
