Есть метод, и он прост. Коли пациент умер, но тело после него осталось, значит, он существовал. А если умер без остатка, то являлся вымыслом доктора. Ты этого хочешь? Нет. Так мы можем надеяться?» – «Я прилечу», – пообещал Иван.
С этого момента черный экран мерцал, не нуждаясь ни в электричестве, ни в кабеле, ни в собственных внутренностях, которые Иван с наслаждением распотрошил. Четырехугольник мерцал сутки напролет, не давая ни спать, ни жить, ни думать. Туалетная комната оставалась единственным местом в квартире, куда не долетал цветной уверенный рокот. Но ввиду ограниченности пространства спать там было негде. После первой же бессонной ночи комментарии к разнообразным текстам проступили сквозь обои на стенах. Они шли на трех европейских языках и касались одновременно кулинарии, искусства быть красивой, долголетия и, конечно, фэн-шуй, науки украшать могилы людей, никогда не существовавших в реальности.
Левкин, невыспавшееся сморщенное райское яблочко, стоял и слезящимися глазами наблюдал, как стекают вниз червивые черные буквы, как скользят к ногам, как бурлит пол, как распадается в бездне смыслов, разверзшихся под ногами. Тогда Иван взял старинный деревянный кулинарный прибор, с помощью которого иногда готовил картофельное пюре со сливочным маслом и молоком, и принялся колотить им по телевизору, по стенам и полу. По буквам родного языка, пытающимся его уничтожить. И много в том преуспел.
* * *
И было это, кажется, недавно. По ощущениям, минут за пять перед тем, как он принялся ломать жесткие края скорлупы. А вообще-то нет. Иван протер тыльной стороной ладони стекло. Оно заскрипело. Увидел край пруда, лесок, день, догорающий в сиреневых тучах.
Был еще нелепый южный город, очень странный, будто нарисованный акварелью. Облака клубились, стекали и капали прямо на стекла, на куртку, на глаза, на близкую речку. Луга были прорисованы схематично. Мягкие, густые, насыщенные мазки имитировали рощицы, с десяток черно-коричневых точек и запятых намечали коров где-то у речки. Акварельная идиллия тревожила неясностью, манерным колером и тоном.
Погода была ужасная. Громило, дождило, било в окна и в распластанные на взлетной полосе пластилиновые самолеты. Их комкала и расправляла в плачущих желтых стеклах чья-то невидимая, но могущественная рука. Аэродромом, кажется, здесь занялись только недавно, и это ощущалось по всему. Он был условен, малогабаритен, подвешен в воздухе и во времени, как игрушка на пожелтевшей искусственной елке под Новый год где-нибудь в украинском доме для престарелых.
«Вылета не будет!» – «А когда будет?» «А никогда, – честно объяснил работник аэропорта, из-за роговых очков немного похожий на престарелого ослика, выполненного в эстетике советских мультфильмов. – В город Z отсюда рейсов не бывает. Кроме того, грозовой фронт пробудет здесь дня три-четыре. Авиакомпания готова предоставить возможность уехать поездом или автобусом».
«У меня, – говорил Иван Павлович, от волнения глотая слоги в словах, – мать умерла. Вместе с отцом. Сегодня хоронят, девушка». – «Я не девушка, я парень». – «Хорошо, но мне через час, максимум полтора нужно в Z». «Одновременно умерли? – Ослик язвительно фыркнул. – В Z холера?! Наконец-то. Говорят, Украина ждет не дождется».
«Слушайте, – проговорил Иван растерянно, – вы понимаете, что такое похороны и насколько это важно для самых разнообразных людей? Как для тех, кого хоронят, так и для тех, кого не хоронят?!» – «Что я могу сделать», – работник аэропорта указательным пальцем поправил очки. «Но это же город великого Чехова, найдите возможность!» – «Был когда-то, – секунду поразмыслив, ответил ослик, – теперь это город великого Толкиена. Так что пробуйте электричкой». – «А сколько тут электричкой?» – «Часа четыре, – ушастое существо блеснуло очками, – а может быть, шесть или восемнадцать. Я не ездил».
«Невозможно», – пожал плечами Иван. «Тогда покончите жизнь самоубийством, – предложил осел, ласково улыбнувшись. – Это мой вам совет». Поблескивая очками, подождал секунду, но ответа не дождался. Левкин два или три раза глубоко вдохнул и выдохнул. Явно начинался астматический приступ. Животное скептически улыбнулось, втянуло в себя весь наличный воздух и бесшумно закрыло пластиковое окно.
Все замерцало, запрыгало. Левкин пошел к выходу, наблюдая внутри и вокруг себя какое-то неритмичное дрожание. Вакуум в груди кипел и плавился. Руки, локти, документы, огромные мокрые витражные стекла. Сырость – вот что было неприятно.
Набрал мобильный Марка Ильича, кратко обрисовал ситуацию. «Хорошо, похороним без тебя. Но завтра, Ваня, в крайнем случае – послезавтра ты должен быть на ковре у нового шефа. Лучше работы ты все равно тут не найдешь. И непременно ко мне обследоваться». – «Да в рот их нехорошо, – проговорил Иван Павлович, – и работу твою, и обследование».
Левкин подошел к стульям, на которых сушилась его одежда, и перевернул куртку подкладкой вверх. Что было потом? Надо вспомнить, все-все теперь следует вспомнить. «Чтобы память хорошо работала, ее нужно тренировать», – говорил тот самый отец, который дал ему нынешнюю фамилию. Не верится, что его ныне нет. «Лучшая тренировка памяти – чтение стихов наизусть», – утверждают учебники и пособия. «Столы подметены, на скатерти ни крошки», – сказал Иван Павлович громко и горько. Господи. Какой кошмар. Он снова глянул в окно.
От далеких холмов к усадьбе гряда за грядой шли тучи. Солнце исчезло вовсе. Дождь усиливался. Как там мать-утка? Крупные капли барабанили по маленькому оконцу, по черепичной крыше. Иван положил руки на стол, осторожно отодвинув в сторону хлебницу и солонку, пристроил голову на крестообразно сложенные кисти.
Закрыть глаза. Стать растением. Все решится само собой. Пройдет и дождь, и зной. Короткий всхлип и вздох. Как детский поцелуй, спокойно дышит мох. Снова открыл глаза, прислушался к тиканью часов. Некоторое время смотрел на капли дождя, стекающие по мутному оконцу.
Вот что было потом. Неподалеку от аэродрома Иван принялся пить коньяк, две бутылки которого вез с собой в качестве презента, абсента, акцента, абстинента ( плацента? ). Пил из горла, расположившись на заднем сиденье автобуса. Этого, конечно, делать не следовало ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах. Потому Левкин глупо и застенчиво улыбался, занюхивая рукавом куртки, пахнувшим табаком и кожей. Кряхтел. Пассажиров было немного, и на него косились с осторожностью. Выскочил прямо в дождь, когда автобус миновал Свято-Никольский храм. Отчего-то Ивану Павловичу показалось, что, если он окажется в церкви в тот самый момент, когда его родителей будут предавать земле, все в его жизни пойдет так, как нужно.
Утренняя служба к этому времени закончилась. До вечерни было далече. Храм пустовал. Маленькая суровая старушка отдирала черным ножиком от пола воск. Он сел на лавку, чтобы приготовиться к грядущему. Было зябко. Больше ничего Левкин не помнил.
«Куда я пошел потом, – подумал Иван Павлович, – что я делал?» Выходило, в самом деле, что никуда и ничего. Следующим его воспоминанием были острые хрупкие края скорлупы, фрау утка и озеро, этой весной вплотную подобравшееся к старой усадьбе.
