— Ну хорошо, — сказал Филипп. — Я начинаю.
— Представь, что я сижу там на задней скамье, — сказал я.
— Весьма далеко от меня, о отцы осведомленные, — начал Филипп, — намерение затронуть ваши права и предания, которые вы столь ревностно оберегаете не только от живых, но и друг от друга. Не лазутчиком и не завоевателем вступаю я в ваши пределы, не с речью грозною и надменною, подобно тому безумцу, который, выскочив за дверь,
…к тени некоей
слова метал{27} —
но человеком, желающим поддержать и умножить старинный блеск и славу вашего состояния и ради этого предлагающим вам поступиться тем, что вам дорого, если вы хотите его сохранить. Итак, я прошу вас быть покровителями и моей смелости, и моего красноречия — вас, кому столь часто даваема власть и пророчить, и самим молчанием говорить яснее любых слов.
Не о домах, где вы властвуете, не о деревнях, где прилежно хранят преданья ваших затей, не о знаках, коими свидетельствуется ваше приближение, не о пейзажах и портретах, из коих вы выходите, — не обо всем этом намерен я говорить, но о справедливости и о том, сколь великое благо — казаться привидением, не будучи им.
Когда бы, о отцы осведомленные, с этою речью обращался я к тем, кто пока еще жив, — какой бы легкою и благодарною это было задачей! Кто не внял бы словам о чести, впивал бы речи о выгоде. И подлинно, пред всяким, кто раскроет летописи, пройдет череда историй о том, что привидения, являющиеся живым в обличье и прекрасней, и величественней их собственного, вещают грядущие судьбы, и каждый слышащий покорствует им безусловно. Умолчу о тени Креусы, явившейся в мраке ночном пред очами Энея и предрекшей ему странствия, царство и новый брак; миную и Курция Руфа, тогда ничтожного и ничем не выделявшегося, коему женщина, величественней и прекрасней смертных, предсказала африканское наместничество; не стану говорить и о призраке Ромула, «прекрасном, выше человека»[13], представшем на пути Прокулу, дабы предписать римлянам почитание нового бога, — напомню лишь о судьбе великого Друза, коему, когда, преследуя херусков, намеревался он переправиться через Эльбу и уже наводил мосты, явился призрак женщины-варварки, ростом выше человеческого, который на латинском языке обратился к полководцу, порицая его ненасытность и возвещая, что не суждено ему увидеть все эти земли, и наконец велел ему поворачивать назад, ибо близок уже конец и трудам его, и самой жизни. И вот этот человек, который, соревнуя Геракловой славе, только что рвался дойти до конца вселенной, чтобы там, в «пространном одиночестве», водрузить знаки своего присутствия, — этот, говорю я, человек, едва достиг его слуха звук чудесной речи, немедля разворачивает стяги, чтобы, как говорит Каркин в «Навпактии»,
мчаться стремительно прочь из чертога черною ночью.
По мне, эта послушность того, кто мечтал превзойти человеческую меру, удивительней быстроты, с какою сбылись данные ему предсказания: ибо через несколько дней Друз, вместе с доспехами сложив с себя честолюбие, а с ним — и самую плоть, окончил свое поприще в лагере, навеки запятнанном и опозоренном этою смертью.
Не дивно, что с жадностью слушали бы, соглашаясь со мной прежде, чем я договорю, те, кто привык жизнь свою проводить, как говорит поэт, «спрута повадки держась», везде применяясь к местным нравам и обычаям, чтобы извлечь из них наибольшую прибыль. «Ради бессмертных богов, — скажет такой человек, — меня ли убеждать в этом? Если дело идет о праве гражданства, кто же в здравом уме отречется от того, чтобы быть вписанным в ряды привидений и пользоваться всем блеском их положения, не разделяя его тягот? А если кто спросит, почему до такой степени сладостно нам это имя, я отвечу: нет на земле завиднее удела привидений, ибо легкость, с какою пред ними падут любые замки и преграды, их чуждость телесным слабостям и таинственность питаемых ими намерений — все это придает им нечто божественное.
Говорят, что привидения бывают трех видов: небесные, земные и преисподние; из них первые,
кои посланье несут и наказ Юпитера тайный,
бывают снаряжены в путь послом провидения, подобно тому, как полководцы в чужих краях берут себе проводников из местных жителей; третьи, вырывающиеся оттуда, где
маны, багор и в пучинах стигийских черные жабы,
отягощенные либо своим грехом, либо нежеланием простить чужой, скитаются в местах, памятных им по прежней жизни, подобно тому, кто заблудился ночью в знакомых краях; вторые же, коих мы назвали земными, всецело обязаны славе призраков земных и преисподних, сами порождаемые естественной причиной или на диво сплетшейся случайностью, как бывает, когда мы принимаем за призрак столб дыма, озаряемый луною, или старое гнездо, раскачивающееся на ветвях, так что люди, почитающие такое мнимое обличье как выходца с чужих полей, потом, когда ужас уступит место разуму, вынуждены признать, что „не верно было слово это“; о сих мы не будем далее говорить, упомянув их здесь лишь ради справедливости. Таким-то образом, поставленные своим жребием между двумя великими областями, кои они связывают как бы непрестанно снующим челноком, привидения, герольды и истолкователи богов, просовывают свое лицо в наши двери, применяясь ко всякому возрасту и месту: добродетельного оберегая от самодовольства, злодею представляя внезапный образ возмездия, беспечных отрезвляя напоминанием о смерти, толпу философов смиряя грозными таинствами, жаждущих прибыли дурача сокровищем, странствуя со странствующим, водворяясь с вернувшимся, скользя меж спящих, шепча в потемках — ибо из всех наших чувствований слух всего легче приводит душу в замешательство — и всюду являясь вестником мира, ибо пред их ликом остывают страсти, отлагается всякая неприязнь и былые враги становятся заедино. Прекрати же тратить время попусту — ибо в чем ты меня убеждаешь, в том я и сам могу убедить всякого — а лучше скажи, как удобней взяться за это дело, ибо я горю от нетерпения испробовать всю власть, заключенную в их жребии».
Подлинно, таково будет слово человека, не упускающего своей выгоды, обратись я к нему с подобными словами. Но я-то взываю к тем, кто по гордости или вследствие заведенной привычки не хочет допустить, чтобы живые люди, вольно или невольно, принимаемы были за привидений.
Не раз я взывал к сему синклиту, многих бессмертных делая себе неприятелями из-за своей горячности и чрезмерной, как говорят, строгости в суждениях. Ныне же речь не об алчности и мстительности, приковывающих призрака к месту, где он грешил еще в теле, но о том, чем будет власть ваша и возможность перед лицом людей и не иссякнет ли она совсем, как ручей в июльскую жару. Предки ваши, начав с малого, не кознями и насилием распространили свое владычество (да не будет, чтоб кто-нибудь так подумал), но внутри дома — прилежанием, вне его — славой правосудия, везде — духом, свободным в решениях и упорным в их выполнении. Вы же — не шумите, отцы призраки, и не качайте головами, если я скажу что-нибудь для вас неприятное, — вам давно уже кажутся смехотворными речи о том, что безрассудно и недостойно ваших преданий спать мертвым сном по своим гнездам, кой-как коротая вечность, или напыщаться подвигами времен Эвенелов и Ричарда Старого, не обновляя ветшающей славы. Да, призрак мученик: вместо того чтоб, пребывая в своей исконной области, блаженствовать или терзаться спокойно, он несет службу, обрекающую его неустанно сновать с места на место и как бы ночевать в провинциальной гостинице, где всюду щели, вода в умывальнике ледяная и дверь не запирается изнутри. Но если люди поднимаются среди ночи, чтобы приняться в собственном или чужом доме за стенанья, скрипы и холодные дуновения, ваша власть от этого крепнет и ваша репутация возвращается, каш румянец на лицо больного. Пусть хотя бы чужая предприимчивость устыдит вас; пусть проделки живых воскресят доблесть мертвых!
