Она хотела спросить: «Что ты видел?» — однако такой вопрос можно задать о перышке или о камушке, но не о пяти годах отсутствия.
— Где ты был?
Данн рассмеялся. Что еще может вызвать такой вопрос, кроме смеха? До этого он даже не улыбался.
— Ты здесь все это время оставалась?
— Да.
— Только здесь?
— Да. — В этом вопросе содержался и ответ на ее вопрос. Улыбка брата не скрывала презрения: она торчала в этой жалкой деревушке, в то время как он… — Откуда ты узнал, что я еще здесь?
— Да, сказали…
Маара заметила, что он говорит на махонди, как будто подзабыл язык. Она-то постоянно практиковалась, общаясь с Дэймой.
— Похоже, с махонди тебе не часто доводилось встречаться.
Улыбка его скособочилась и увяла.
— Да, не часто.
— Мне к Дэйме надо. Она умирает.
Маара зачерпнула воды и повернула к дому. Пойдет ли Данн с ней? Кто он теперь? Кем стал? Он может исчезнуть так же, как и появился.
Они миновали быстро пересыхающие водоемы малого русла, дерущихся скорпионов, мимо которых пытались прошмыгнуть и всякие мелкие букашки, часть коих все-таки попадала в скорпионьи клешни.
— Скорпионы и жуки здесь крупнее стали, — сообщила Маара.
— Везде так. Особенно на юге.
«Особенно на юге» покоробило девушку. Она часто употребляла в разговоре выражения: «там, на севере», «там, на юге», но юг в ее представлении срастался с образами детства, с исчезнувшим на юге домом. Впечатления Маары о юге складывались из ее собственных воспоминаний, из рассказов Дэймы, по игре «Что я видел?». Конечно, для Данна юг представлял собой нечто более обширное и более реальное.
До деревни добирались долго, Маара едва переставляла ноги. Данн все время забегал вперед, останавливался, поджидал сестру и снова отрывался, опять останавливался…
В деревне она показала брату, в каких домах и в каких резервуарах запирали трупы, должно быть уже превратившиеся в мумии, а то и в скелеты.
У дома Рабат Данн задержался, задумался. Откатил дверь, всмотрелся, вошел и направился в угол, где лежал труп соседки. Схватил за плечи, приподнял, всмотрелся в лицо и отпустил ее небрежно, как деревяшку. «Разве что, — подумала Маара, — с деревяшкой мы обращаемся с большим вниманием, деревяшка для нас представляет какую-то ценность — она может служить топливом, оружием, инструментом…» Маара увидела, что покойники для Данна дело привычное, со смертью он сталкивался вплотную.
Дойдя до дома Дэймы, Маара прислушалась. Сначала даже подумала, что старуха умерла, но затем услышала слабый стон, другой.
— Отходит, — сказал Данн. На Дэйму он даже не глянул, прошел внутрь дома, в соседние комнаты.
Маара поднесла к губам умирающей воду, но та уже не могла пить.
Вернулся Данн.
— Брось, пошли.
— Нет, пока она жива, я не уйду.
Он сел за каменный стол, опустил голову на руки и сразу заснул, дыша глубоко, гулко, размеренно.
Маара сидела рядом со старухой, протирая той лицо, шею, руки влажной тряпицей. Время от времени девушка и сама глотала воду, каждый раз с радостным изумлением. Она уже давно отвыкла вот так запросто, не задумываясь, подносить к губам чашку с водой.
«Ну, только несколько капель, — думала Маара. И еще: — Если сейчас же что-то не съесть, то я упаду и умру».
Она вышла в кладовую, где еще оставалось несколько корней, нарезала один, слизывая сок с пальцев, достала из пустого питьевого резервуара ведро с остатками белой муки, припасенной на случай, если однажды все же придется покинуть деревню. Маара замешала муку на воде, слепила плоскую лепешку и выложила ее на раскаленный верх резервуара, чтобы запечь. Когда она вернулась в переднюю комнату, Дэйма уже не дышала.
Данн все еще спал.
Маара протянула руку к его плечу, но не успела его коснуться, как брат вдруг вскочил и выхватил нож. Увидев сестру, он кивнул, снова сел, подтянул к себе тарелку и мгновенно опустошил ее.
— Здесь было для нас двоих.
— Ты ж не сказала…
Маара принесла еще один корень, нарезала его и съела под внимательным взглядом Данна. Потом она сняла с резервуара испекшуюся лепешку, разломила пополам, дала ему половину, сказав:
— Мука почти закончилась.
— У меня немного есть, — успокоил ее брат.
Покончив с едой, он подошел к Дэйме. Она мало изменилась с тех пор, как Данн оставил деревню, разве что волосы совсем побелели.
— Ты ее помнишь?
— Она за нами присматривала.
— А дом наш помнишь?
— Нет.
— А помнишь, как Горда спас нас и отправил сюда, к Дэйме?
— Нет.
— Совсем ничего?
— Абсолютно.
— И тех двоих, которые нас сюда привели, тоже не помнишь?
— Нет.
— А Мишку? Ее сына Данна? Ты сам назвал его Данном.
Он нахмурился, прищурился, задумался.
— Н-ну… Немножко помню.
— Ты плакал, когда прощался с Мишкитой.
Данн вздохнул, пристально глядя на нее. Пытался вспомнить? Не хотел вспоминать? Не хотел, чтобы она приставала к нему с напоминаниями?
Маара ощущала физическое неудобство, не находя места рукам, всему телу, помнившему, как она обнимала Данна, прижимала к себе, ласкала его — но он все это забыл. Для нее эта память оставалась неугасимой, ведь забота о брате всегда была главным делом ее жизни. А теперь оказалось, что все это время вычеркнуто из ее жизни. И невозможно обнять его снова, потому что перед нею более не Данн, а чужой молодой человек с опасной штуковиной меж ног. Не обнимешь, не поцелуешь. Мааре казалось, что она уменьшается, растворяется в воздухе, теряет очертания, и тут Данн сказал:
— Ты пела мне. Пела, когда я засыпал. — Он улыбнулся безо всякой насмешки, но Маара поняла, что улыбка эта адресована не ей, а тому пению, которое всплыло в его памяти.
— Я тебя нянчила.
Он действительно пытался вспомнить.
— Ладно, мы еще потолкуем, но сейчас пора идти.
— Куда?
— Ну, здесь, во всяком случае, делать нечего.
Маара задумалась. Здесь она жила долгие годы… Дэйма провела здесь еще больше времени. Ей захотелось поделиться с братом чем-нибудь, и она сказала:
— Там развалины старых городов. Ты их толком не видел. Могу показать…
— Да таких развалин везде навалом. Увидишь, насмотришься еще.
Маара и Данн стояли с двух сторон штабеля камней, служившего столом, глядели друг на друга, как чужаки, старающиеся взаимно понравиться, но в то же время понимающие, что не видят, не чувствуют они один другого. Глаза… Лицо… И оба вдруг одновременно вздохнули.
