– Сказитель? – заинтересованно переглянулись слуги. – И много песен знаешь?
– Много. Какие хотите, те и спою.
– Ты подожди, не уходи, бояне, – заторопились слуги. – Мы посейчас боярину-батюшке доложим.
Загрохотали по лестнице сапоги. Раничев привалился к нагревшимся бревнам, усмехнулся.
Взглянуть на зашедшего певца-бояна вышел сам хозяин вотчины – боярин Колбята Собакин. Сухопарый, высокий, тощий, с крючковатым носом и узкими, пронзительно свербящими собеседника глазками, он окатил Раничева таким взглядом, словно бы Иван был ему должен, по крайней мере, рубль, а то и два.
– Скоморох? – Колбята недоверчиво сверлил гостя глазками.
– Боян, – оскорбился Раничев. – Разницу-то понимать надо!
– Тогда сыграй, – попросил боярин.
Усевшись на ступеньки крыльца, Иван положил на колени гусли и объявил:
– Вариации на темы строительства терема Забавы Путятишны, невесты хорошо известного вам Соловья Будимировича.
Грянул по струнам, да так, что залаяли выскочившие из дощатых будок псы.
Запел на мотивы ранних «Блэк Саббат»:
Со вечера поздным-поздно,
Ровно дятлы в дерева щелкали,
Работала дружинушка хоробрая.
Ко полуночи и двор поспел:
Три светлицы да горница!
К концу песни Иван так разошелся, что боярин, незаметно для самого себя, стал отбивать носком сапога такт.
На небе заря, и в доме заря,
И вся красота поднебесная! —
резко тряхнув гуслями, закончил Раничев. Колбята удовлетворенно кивнул.
– Не обманул, странник. Петь умеешь. – Боярин обернулся к дворне. – Скомороха этого накормить, и пусть гостей дожидается. Да смотрите, чтоб, дожидаючись, не упился, иначе быстро велю высечь, так-то!
– Да нешто можно упиться? – хохотнул Иван. – Ты, боярин, чем платить будешь?
Колбята окатил его холодным взглядом:
– Не голоси раньше времени. Коли гостям понравишься, велю и серебром заплатить.
– Вот это дело! – Раничев изобразил бурную радость.
В людской его накормили холодцом и холодною кашей. Иван не привередничал – пока шел, оголодал малость. Поев в одиночестве, он подошел к двери, надавил – ага, не тут-то было! Снаружи дверь была заперта на засов. Иван постучал.
– Почто колотишься? – грубым голосом осведомились с крыльца. – Наказал батюшка боярин ждать, так сиди, жди.
– Нужду бы малую справить.
– Счас…
Показав дорогу к уборной, страж – нечесаный, до самых глаз заросший буйною бородищею парень – направился следом. Видно, ему было приказано не спускать со скомороха глаз. Что ж, тогда вся надежда на вечер…
На обратном пути в людскую, Раничев попытался было разговорить конвоира. Тщетно! Тот никак не реагировал на все вопросы, лишь, снова водворив скомороха в людскую, угрюмо буркнул:
– Сиди.
– Сижу, куда деваться? – невесело посмеялся Иван и, подумав, завалился спать прямо на лавке.
А когда проснулся, прямо в глаза ему било сквозь слюдяное оконце оранжевое вечернее солнце. Бесшумно отворив дверь, вошел давешний лохматый страж:
– Идем!
Пожав плечами, Раничев взял гусли и, сопровождаемый стражем, направился к боярским хоромам. Показалось вдруг, словно бы как-то пристально взглянул на него попавшийся по пути мужик… Нет, показалось… Поднявшись на крыльцо, Иван специально замешкался и незаметно обернулся. Застыв на середине двора, мужик смотрел на него, приложив ко лбу руку. Странно… Странно и весьма нехорошо. И где они могли встречаться? А быть может, год-два назад, в Угрюмове, только что отстроившемся после пожара. Ну да, тогда Колбятины холопы ловили неосторожных людишек. Может, и этот мужик в том участвовал и теперь вот узнал?
– Проходи, чего встал? – оглянувшись, буркнул лохматый, и Иван, пригнувшись, вошел в горницу. Ничего не изменилось в ней с того приснопамятного майского дня, когда Раничев, волею судьбы и злосчастного перстня Абу Ахмета, ворвался в этот архаично дикий мир, не думая, не гадая. Все тот же стол, те же, устланные по-праздничному парчою, лавки, золоченый иконостас в красном углу, лампадка на тонкой серебряной цепочке, на специальной полочке, под божницей – крашеные пасхальные яйца и – Иван глазам своим не поверил! – его собственный серебристый мобильник в черном чехле и… и… и… о, боже! Пачка «Честерфилда»! Тоже его, между прочим, пачка… Эх, покурить бы! Четыре года уже не курил… долгих четыре года! За это время ведь не должны бы сигареты испортиться, наоборот, подсохли лучше. Курево…
Раничев так пристально всматривался в пачку, что не сразу и разглядел гостей – местных полуразорившихся вотчинников, Колбятиных прихлебателей. Многие из них были уже изрядно навеселе, видно, с самого утра разговлялись. Тиуна Минетия средь них видно не было, не было и Аксена. Ну да, он же в Орде…
– Христос воскресе! – поклонившись, поприветствовал Иван.
– Воистину воскресе, – прожевав, отозвался кто-то, но христосоваться никто не спешил, впрочем, на это Раничев вовсе не был в обиде.
– А, скомороше! – ухмыльнулся хозяин. – Давай, спой чего-нибудь.
В парчовом длинном кафтане, болтавшемся на нем, как халат на вешалке, с длинным носом крючком, Колбята чем-то напоминал в этот момент злую общипанную ворону.
– Спеть? – Иван опустился на поднесенную слугами скамью, приладил гусли.
Ай же ты Добрыня Никитинич,
А бери-ка ты гусли яровчатые,
Дерни по струнам золоченым,
По-уныльному сыграй, по-умильному,
Во другой раз сыграй по-веселому…
Молча послушав, гости выпили еще и заказали плясовую. Тут уж Раничев не стал особо подбирать мотив, просто лабал по струнам да напевал невесть что – то ли «Землян», то ли «Машину Времени», а скорее – и то и другое вместе.
Я пью до дна за тех, кто в море,
За тех, кого любит волна,
За тех, кому повезет…
Прости, земля,
Своих детей прости за все, за все…
А народ уже принялся выкобениваться. Один простоволосый старик в темном опашне такие коленца выкидывал – от зависти захлебнулся б слюной любой танцор-рэпер. Украшенные дешевым узором рукава опашня летали в спертом воздухе горницы, словно мельничные крылья. Сам боярин Колбята, не выдержав, пустился в пляс. Гости почтительно раздвинулись, освобождая хозяину место. Колбята плясал старательно, словно бы выполнял какую-то необходимую работу типа молочения хлебов, приседал, выбрасывал вперед ноги, хэкал. И так – покуда не утомился. А тогда, расстегнув кафтан, уселся обратно за стол, вытянув ноги. Щелкнув пальцами, подозвал слугу, кивнул на бояна. Служка споро поднес Раничеву серебряный кубок, объемом этак литра полтора-два. Иван принюхался – ставленый мед, довольно крепкий по тем временам напиток – градусов восемнадцать-двадцать. Что ж, делать нечего, уж коли назвался груздем…
