На этот раз Эдвард, правда, не был уверен, что причина его беспокойства и душевного томления в смене часовых поясов или даже во вчерашнем виски. Эта спальня была отделана в оттенках моря: голубой, бирюзовый, зеленый. Прохлада была желанной в жаркие калифорнийские дни. Эдвард повалился на постель. Шелковые простыни холодили руки и шею. Он потянулся за телефоном и набрал номер Дженнифер еще два раза. Нет ответа.
Сказать, что Эдвард был уязвлен таким поворотом дела, — это ничего не сказать. Нужно заметить, что женское внимание его избаловало. Легкие его победы были игрушечными. И то, что он почувствовал к этой девушке что-то необыкновенное, а она не торопилась падать в его объятия, — что ж, в этом было нечто восхитительное, и в глубине души Эдвард чувствовал, что так и должно быть, что это правильно, недаром во все века любимых женщин именно добивались. Но эта игра становилась болезненной для него, потому что он не был уверен, что она закончится в его пользу — а не в пользу злого рока.
На стене мерно тикали часы — подарок одной знакомой художницы, удивительная симфония из темно-зеленого и жемчужно-белого стекла. За окном, должно быть, шелестела листва в саду. Эдвард сделал над собой усилие, встал, раскрыл окна и опустил жалюзи. В комнату влетел горячий воздух, пахнущий морем и летом. Здесь по-прежнему царствовал зной. Эдварду хотелось раствориться в нем. Шум кондиционера только заглушил бы прелесть лета.
Нужно поспать. Обязательно нужно поспать. Может быть, повезет, и приснится она...
Дженнифер за один день поблекла, как цветок, который неосторожно поставили на самом солнцепеке. Под глазами явственно обозначились прозрачные голубоватые тени, а уголки губ неизменно были опущены вниз. Даже волосы не блестели против обычного, и она собрала их в невыразительный и не очень аккуратный пучок.
Она сидела в редакции и стучала по клавишам, с упорством, достойным лучшего применения, выуживая из сознания все идеи на тему «как отвлечь мужчину от экрана телевизора, когда там транслируют футбольный матч». Мысли, как стадо глупеньких овечек, лишенных бдительного пастушьего взора, разбредались кто куда с не меньшим упорством. Пока выигрывали мысли.
Дженнифер изо всех сил старалась не смотреть на Саймона, который, кажется, даже специально развернул монитор своего компьютера, чтобы поверх него можно было поглядывать на Дженнифер, не особенно отвлекаясь от основной деятельности — раскладывания пасьянса. Если кто-то интересовался, занят ли он, Саймон страдальчески закатывал глаза к потолку и нараспев, фальцетом, заводил речь о том, как тяжело жить, а тем более выполнять творческую работу, когда нет возможности просто на две минутки расслабиться между наиважнейшими, наисерьезнейшими делами.
Дженнифер старалась не очень резко подскакивать, когда ее телефон звонил или вибрировал и на дисплее высвечивался незнакомый номер. Ну то есть не совсем незнакомый: эти цифры успели врезаться Дженнифер в память, будто высеченные в камне рукой умелого резчика.
Сначала ей показалось, что все это просто сон. Ну в самом деле, не мог ведь настоящий Эдвард Неш звонить ей во втором часу ночи?! Но когда утром ей позвонили с того же номера, что и ночью (она специально проверила), Дженнифер заволновалась. Сначала она почти решилась было взять трубку и поговорить с ним. Но потом передумала. Нужно прекратить это, пока не поздно, пока он не успел слишком сильно запасть ей в душу, пока еще не больно рвать те непрочные ниточки, которые протянулись между ними. Почти не больно.
Ведь впереди их ничего не ждет, кроме разочарования.
Дженнифер вспоминались те слова, которые она сказала Эдварду при первой встрече: нельзя жить вчерашним или завтрашним днем, все время ждать будущего или сожалеть о прошлом. Хорошая мысль. Мудрая. Но у нее самой категорически не получалось так жить: страшно.
Почему-то людям прошлое, которого уже нет, или будущее, которого еще нет, кажутся более надежной опорой и более веским основанием для действий, чем настоящее. Ох уж эта странная человеческая природа!
8
— Эдвард, рад представить тебе Аврору Стентон, твою партнершу. Вы ведь еще не знакомы?
Режиссер фильма Майкл Марински, известный своими романтическими комедиями и парой мелодрам с миллионными бюджетами, немного нервничал и старался запомнить момент и одновременно отследить все подводные течения. Он точно знал, что Эдвард и Аврора еще не встречались. Он был звездой суперкласса, а она успела сняться всего в одном фильме-катастрофе... И от того, какие между ними завяжутся отношения, проскочит ли искра, во многом зависит судьба настоящей картины.
Перед Эдвардом расцвела в нежной улыбке красивая молодая женщина лет двадцати пяти, которая полностью отвечала всем канонам «калифорнийской красоты»: загорелая кожа — будто все лето провела на пляже, хотя Эдвард доподлинно знал, что женщины этой категории по странной прихоти пренебрегают лучами дневного светила и предпочитают ему ультрафиолетовые лампы в солярии, — ярко-голубые глаза кажутся сапфирами, оправленными в темное золото, и сияют так же — линзы? — и идеальная фигура фотомодели из журнала определенного содержания. Лицо ее было не столько классически красивым, сколько необычным и от этого магнетически притягательным. При этом молодая актриса производила впечатление не до конца распустившегося бутона, женщины, которая еще не научилась в полную силу использовать свои чары. Обычно это свойство присуще юным девушкам в шестнадцать-семнадцать лет и в приложении к образу вполне созревшей физически и эмоционально женщины то ли притягивало, то ли отталкивало. У Авроры было узкое лицо с четко очерченными скулами и очень чувственные губы. Эти губы произнесли «Очень приятно, мистер Неш» с таким особым выражением, что Эдвард готов был поклясться: она имеет на него виды. Это не было кокетство ветреной девчонки, это не была прорывающаяся страстность темпераментной женщины, которая неумолимо влечет к ней мужчин, — это была волна чего-то неподдающегося описанию, направленная только на него. Эдвард, как актер, превосходно умел различать тонкие оттенки в интонациях и мимике, которые должны были придать фразе законченность и многогранность. И еще, пожалуй, действенность.
— И мне тоже очень приятно, мисс Стентон.
— Прошу вас, просто Аврора.
— Хорошо. Это имя стоит того, чтобы повторять его чаще. — Эдвард говорил с едва уловимой осторожностью, будто бросал камни в пропасть — глубока ли? — А я для вас тоже просто Эдвард.
— Эд-вард. — Движение губ завораживает, невозможно отвести взгляд. Ох и глубока!..
— Ну вот и познакомились! — с каким-то облегчением произнес Майкл. — Теперь можно и к работе приступать.
В студии царил полумрак, точнее часть ее была освещена прожекторами очень ярко — та, где стояли три высоких стула для актеров и режиссера, но вот стены едва угадывались в прохладной мгле. Здесь стояло несколько камер и висел экран. Это был центр мира Майкла Марински, его киномозг — место, где вычитывали роли, выстраивали отношения, вкладывали в реплики душу и тайные смыслы. То, что кино унаследовало от театра и от священного храма сцены. В каком-то смысле для фильма таинство, свершающееся здесь, значило больше, чем съемки в декорациях или на выезде. Здесь Майкл думал. Здесь он искал и творил. Здесь он влюблял людей друг в друга — не вымышленных персонажей, плод фантазий его и сценариста, — живых людей, которые способны испытывать настоящие чувства. Здесь он взращивал в их душах ненависть. Здесь заставлял их говорить реплики из сценария, вкладывая в них всю душу, и порой на ходу менял сценарий, чтобы сохранить что-то трепетное и живое, что вырвалось из груди у актера.
